Евгений Черносвитов - Пройти по краю

Мы пишем не о личности Василия Макаровича. Это особый труд. Приведем лишь два примера, какое впечатление он оказывал на окружающих. Игорь Золотусский вспоминает: «Я оценил тогда щедрость Шукшина и его страсть. Я не помню подробностей именно из-за этого напора, из-за волнения, с каким он мне все объяснял. Он почти, меня за грудки брал, он душу готов был мою из меня вытряхнуть и поселить на место ее свою. Он меня из меня изгнать хотел и во мне поселиться». А вот Глеб Панфилов: «Тогда я подумал о нем – какое удивительное сочетание скифской дикой силы с незащищенностью ребенка. Вот таким он мне и запомнился – властный, пронизывающий взгляд и худое слабое тело. Голова бунтаря и тонкая щиколотка усталой ноги, которая болталась и неуклюжем ботинке. Он внимательно, как прилежный ученик, вслушивался в то, что нам говорили, и, казалось, не чувствовал, не понимал, какой силой обладает…»

Известно отношение Шукшина к Степану Разину: «Разин для меня – вся жизнь». Понятен психологический механизм выбора любимого героя – это по своему образу и подобию, то есть самоотождествление. Психологам хорошо известно, что для процесса самоотождествления необходимы временные параметры. «Момент истины» или полного отождествления себя с кем-то другим возникает в к р и т и ч е с к и е возрастные периоды. Так, первые любимые герои появляются в период полового созревания и становления личности, поэтому они всегда инфантильны, как первое чувство. Для мужчины критическим периодом является промежуток от 35 до 45 лет. Этот «момент истины» для Шукшина – 40 лет. В рассказе «Гена Пройдисвет» один из героев говорит: «Мужик, он ведь как: достиг возраста – и смяк телом. А башка еще ясная, какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино напирает – башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыркалась, другой… Миколай вон Алфимов – знаешь ведь его? – историю колхоза стал писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога ударился». Это о «критическом возрасте». А вот о себе в этот период: «Жизнь, как известно, один раз дается и летит чудовищно скоро – не успеешь оглянуться, уже сорок… Вернуться бы! Но… Хорошо сказано: близок локоть, да не укусишь. Вернуться нельзя. Можно не пропустить. Можно, пока есть силы, здоровье, молодая душа и совесть, как-нибудь включиться в народную жизнь (помимо своих прямых обязанностей по долгу работы, службы). Приходит на память одно тоже старомодное слово – «подвижничество». Небольшое высказывание о себе, а для психолога информации на целую диссертацию. Есть и для философских раздумий материал. По выражению Байрона, это момент, когда судьба меняет лошадей. Переоценка ценностей, «выверение» своей жизни. Вопрос над ее быстротечностью и смыслом. Тревожное опасение, что не успеваешь выполнить свой долг на земле. Осознание несоответствия стремительно возрастающего з а м ы с л а и возможности его осуществления, недовольство собой. И спонтанное, скорее, ощущение, родственное внутреннему озарению, что жизнь прожита все же не зря – обретение м у д р о с т и. Это характеризует Шукшина не столько как л и ч н о с т ь, сколько как с у б ъ е к т а мировоззрения, для которого «проклятые вопросы» не голые абстракции, псевдопроблемы, а ценностно-значимые «состояния души», предельно наполненные переживаниями конкретных жизненных ситуаций (кстати, отсюда внутреннее стремление к публицистике, социологизированию, поучительству). Он становится философом в момент, когда решает для себя извечные проблемы человеческого существования. И для этого прежде всего требуется м у ж е с т в о. Весьма характерно признание Василия Макаровича: «Философия, которая вот уже скоро сорок лет норма моей жизни, есть философия мужественная». И особенно следующее предложение, отражающее суть шукшинского самосознания в «кризисный» период: «Так почему я, читатель, зритель, должен отказывать себе в счастье – прямо смотреть в глаза правде?»

Отождествляя себя со своим любимым героем, все, что мы говорим о нем, говорим невольно о себе, что знаем о себе, но не осознаем или не хотим осознать. Сначала такой штрих: многим героям Василия Макаровича 40 лет или около этого. Вот первое знакомство с Егором Прокудиным: «В группе „бом-бом“ мы видим и нашего героя – Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого». А вот еще один герой, «чудик»: «Звали его Василий Егорович Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом». «Спирьке Расторгуеву – тридцать шестой, а на вид двадцать пять, не больше» («Сураз»). А вот Максим Яриков («Верую!»): «…он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много…» Глеб Капустин («Срезал») – «толстогубый, белобрысый мужик, сорока лет, начитанный и ехидный».

Главный герой – Степан Тимофеевич – предстает перед нами также сорокалетним: «В сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу». И что же в сорок лет? «Этот человек, разносимый страстями… съедаемый тоской и болью души» – «…умел в минуту нужную скомкать себя, как бороду в кулаке, так, что даже не верилось, что это он только что ходуном ходил. И даже когда он бывал пьян, он и тогда мог вдруг как бы вовсе отрезветь и так вскинуть глаза, так посмотреть, что многим не по себе становилось…» И вот что существенно и психологически важно для понимания «состояния души» в переломный момент жизни сильной и умной личности: «Жизнь то и дело сшибала Разина с мыслями крупными, неразрешенными. То он не понимал, почему царь – царь, то злился и негодовал, почему люди могут быть рабами, и при этом живут, смеются, рожают детей… То он вдруг перестал понимать смерть – человека нету. Как это? Совсем? Для чего же все было? Для чего он жил?»

Чем страшен кризисный период? Известный советский суицидолог А. Г. Амбрумова называет этот период «горячей точкой биографической кривой», чреватой катастрофическим изменением самой структуры биографии. В этом состоянии окружающее, в том числе и люди, изменяет свое смысловое содержание. Возникают мучительные переживания, которые носят название «психальгии» – душевной боли. Вот как описывает эти переживания классик отечественной психиатрии С. С. Корсаков: «…иной раз это бывает в форме небольшой тоскливости, в других случаях изменение настроения доходит до величайшего отчаяния, до степени настоящей душевной боли, которой больной не в состоянии выдержать и, чтобы избавиться от нее, решается на самоубийство». Человек «подводит баланс», что, как пишет А. Г. Амбрумова, – «…предполагает высокий уровень критичности, четкость и реалистичность суждений, сохранность личностного ядра». Если решаются на самоубийство, то подготовка к нему «носит тщательно скрытый характер; выбираются наиболее летальные способы суицида. В случае покушений, не закончившихся смертью, суицидальные намерения сохраняются и с большим трудом подвергаются обратному развитию». Суицидологи знают, что «существует категория лиц, у которых обнаруживаются явные суицидальные тенденции (в некоторых случаях даже с выбором способа самоубийства), не ведущие, однако, к суицидальным попыткам». Что же препятствует в данных случаях самоубийству? Читаем далее: «…интенсивная эмоциональная привязанность к значимым близким, родительские обязанности, выраженное чувство долга, обязанность, представление о неиспользованных жизненных возможностях, наличие творческих планов, тенденций и замыслов, наличие эстетических критериев в мышлении и др.»