Журнал КЛАУЗУРА - Избранное: Литература. Рецензии и критика

Ю. Халфин не видит и этих очевидных признаний в произведениях классика.

Решая задачу, направленную на выявление в произведениях поэта политических симпатий в адрес социализма, он пишет, что Маяковский в своей творческой судьбе «веленью Божию» предпочёл веление партии». Более того, амбиции поэта, по мысли публициста, были «устремлены дальше, чем претензии его любимой партии. Она хотела сделать советским человека, заводы, стиль жизни, даже науки. Маяковскому и этого мало»: «Советское имя, / советское знамя, / советское солнце» [1, с.5—6], – цитирует классика Ю. Халфин в доказательство собственных суждений, совершенно не подозревая о том, что «знак советского» существует у Маяковского внутри созданной им художественной реальности» [3], как это отмечает А. М. Ушаков, и абсолютизировать его не стоит.

Художественный мир Маяковского несёт в себе колоссальный размах свершающегося действа. «Шаг его лирического героя, – пишет Ю. Халфин, – семимильные вёрсты (это ранний Маяковский), но и советский поэт, наклонившись, беседует с Эйфелевой башней, огромной няней наклоняется над лошадкой. Он скажет себе: „справлюсь с двоими, а разозлить – и с тремя“. Сами по себе эти гиперболические образы очень ярки, метафорически наглядны. Но именно это представление (это ощущение себя в мире) привело поэта к трагедии. До революции это была трагедия столкновения могучего титана с Богом… В советские же годы это ощущение своего великанского „я“ привело к краху, к конфликту с обществом и с собой» [1, с.11—12], – заключает автор статьи. Как мы полагаем, ощущение великанского «я» не могло привести художника к краху, не могло привести его к конфликту с обществом и самим собой. Личностный «гигантизм» в стихах Маяковского – это единственно возможная для поэта форма восприятия мира и ощущения себя в этом мире. Но это совершенно не значит, что человек-гигант отделяет себя от этого мира, наоборот он провозглашает свою приобщённость к этому миру, точнее, к той его части, которую составляют люди-будущего, люди-гиганты: «Нам, здоровенным, / с шагом саженьим, / надо не слушать, а рвать их – / их, / присосавшихся бесплатным приложением / к каждой двуспальной кровати» (т.1, с.183—184)! Это имело место уже до революции, в «Облаке в штанах». Но не было никакого «краха» художника под прессом собственной «великанства» и в произведениях 1920-х годов. Наоборот, там вся та же приобщённость к миру, к стране, к родине, на защиту которой поэту помогает встать именно ощущение собственной «физической» огромности. Наиболее ярко это проявилось в стиховторении «Вызов», с самого начала которого автору важно подвергнуть резкой критике государственный «гигантизм» США, подчеркнуть малую значимость этой страны: «Я / полпред стиха – / и я / с моей страной / вашим штатишкам / бросаю вызов». Маяковский идёт на это, чтобы доказать, что Россия в 1925 году, Россия, прошедшая три революции, преодолевшая Первую мировую и Гражданскую войны, сильна по-прежнему и может отстоять свою точку зрения в мировом диалоге держав. Так о России мог написать только поэт, глубоко неравнодушный к её исторической судьбе и культуре, поэт-патриот. Ю. Халфин отказывается видеть это: «Его гигантическое „я“ не умело шагать в массе с муравьями» [1, с.12]. По мысли Ю. Халфина, «функции космического титана поэт передал вечному, вездесущему вождю. О себе должен был писать „мы“ – „всех времён малыши“. Мы создали его. Я – капля, которая „льётся с массами“. Он даже уверял, что отрадно ощущать себя каплей в массе. Уговаривал себя и нас: „Я счастлив, что я этой силы частица“. Более того, без поэтических метафор, в устных выступлениях повторял: „Какое значение имеет личность по сравнению с миллионами“? Он и в этом был тринадцатым апостолом могучего Духа Тьмы» [1, с.12], – заключает автор статьи, не подозревая, что «самоумаление» лирического героя Маяковского происходило только в контексте грандиозных исторических событий. В поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924) искренняя, неподдельная горечь утраты роднит поэта с тысячами людей, оплакивающих безвременную кончину народного вождя. В состоянии сопереживания, резкой надрывной боли, поэт испытывает чувство единения со всем скорбящим народом:

Состояние непереносимой душевной боли, переживания за смерть Ленина впервые в поэтике художника выносит его самооценку на «рядовой» человеческий уровень. Если до 1917 года поэт кричал: «Грядущие люди! / Кто вы? / Вот – я, / весь / боль и ушиб» (т.1, с.106), то теперь имя его боли – Ленин. В сравнении с ним поэт ясно ощущает даже собственную малую значимость:

Полюсы психопоэтики Маяковского сдвигаются. До поэмы «Владимир Ильич Ленин» полюсами его художественного мира были «Я» и «они» (сытые, жирные), однако, начиная с поэмы о Ленине, в произведениях автора происходит смещение художественных «плоскостей», появляются иные художественные ориентиры – «Он» (Ленин) и «Мы» (Маяковский и советский народ).

В поэме пространственная и временная удалённость лирического героя от объекта повествования (Маяковский – ещё смертен, Ленин – уже вечен) помогает автору провести целостное осмысление судьбы политического деятеля. Маяковский поднимает вопрос о необходимости её нового описания и во второй раз предпринимает крупную попытку создания мифа о судьбе человека, «индивидуальной биографической легенды» [4], в терминологии И. Ю. Иванюшиной. Первой попыткой была поэма «Человек», в которой он создал художественный миф собственного бытия. По сути, поэма «Владимир Ильич Ленин» для послереволюционного творчества писателя имеет тоже значение, что и поэма «Человек» для дореволюционного. В поэтике Маяковского лирическое «я» изменений не терпит, эволюционирует бытие, в котором это «я» существует. До 1917 года в художественном мире автора была только одна личность (Иисус Христос), судьба которой могла стать для него схемой описания, мерилом жизни, в 1920-е годы – это место занял Ленин. Но судьба советского вождя в отличие от судьбы Христа не имела за собой тысячелетнего опыта «подражания», в 1924 году она только начала признаваться как «таковая». Не было у Ленина «евангельского» свидетельства бытия, библия написана только о богочеловеке. Маяковский первым говорит о необходимости написания своеобразной «библии» «о самом земном / изо всех / прошедших / по земле людей». В своём художественном мире поэт, словно оттеснив всех сподвижников вождя, становится единственным «апостолом» В. И. Ленина, но уж никак не «апостолом сатаны»: «Я / себя / под Лениным чищу, / чтобы плыть / в революцию дальше» (т.6, с.234).