Сергей Кормилицын - Сталин против Гитлера: поэт против художника

Как начинающий поэт, Джугашвили сразу же получил признание. Так, его стихотворение «Утро», по рекомендации Ильи Чавчавадзе, вошло в букварь «Дэда Эна», и многие годы оно оставалось одним из любимейших первых стихотворений грузинской детворы./…/

Из всего, что было написано юным поэтом Сосо Джугашвили, сохранились лишь шесть опубликованных им стихов, те, что были напечатаны в газетах «Иверия» и «Квали» в 1895–1896 годах [14] Балаян Л. Сталин //stalin.su. .

Поэт и переводчик Александр Ойслендер рассказывал мне, как однажды его вызвали к секретарю ЦК партии по пропаганде и дали переводить стихи с грузинского на русский. Ойслендер видел эти стихи в старом учебнике «Родное слово» для начальной грузинской школы и сразу сообразил, что они принадлежат Сталину. На грузинском языке эти стихи выставлены в музее в Гори. Когда Ойслендер принес, вялый от страха, переводы, ему дали портфель. Дома он открыл его – портфель был полон денег. Стихи так и не были напечатаны на русском языке – о причине можно только гадать [15] Дружников Ю. Пушкин, Сталин и другие поэтыУ/www. druzhnikov. com. .

В 1949 году по инициативе Л. Берии была предпринята попытка в тайне от Сталина к 70-летию вождя издать его стихи в подарочном оформлении на русском языке. Для этой цели под строжайшим секретом были привлечены лучшие переводчики – как утверждают, среди них были Б. Пастернак и А. Тарковский. Ознакомившись с безымянными подстрочниками, не догадываясь об их авторстве, один из мастеров поэтического перевода простодушно сказал: «Тянут на Сталинскую премию 1-й степени.» Но в самый разгар работы над переводами был получен грозный приказ: срочно прекратить сию деятельность. Думается, нет нужды гадать, откуда последовал этот приказ. Так поэт Иосиф Джугашвили по воле Сталина не стал лауреатом Сталинской премии [16] Котюков Л. Забытый поэт Иосиф Сталин //Легион «Белой смерти». М., 2002. С. 65. .

Галина Нейгауз [17] Супруга Бориса Пастернака. сообщает о телефонных разговорах поэта с вождем. Именно в ее рассказах фигурирует легендарное обращение Сталина к Пастернаку с просьбой прочесть и оценить стихи одного его друга. Поэт понял, что речь идет о стихах самого Сталина. Может быть, здесь кроется ключ к разгадке их взаимоотношений? Скромный поэт Сталин, в свою очередь, тоже попадает под воздействие «харизматической индивидуальности» большого поэта Пастернака. Мысль кажется абсурдной лишь на первый взгляд. Эпитет «скромный» почти лишен иронии – находясь у власти, вождь не инициировал публикацию своих стихов, даже сквозь грубость и фамильярность сквозит его уважение – пусть даже и снисходительное – к поэту, и мы не можем безоговорочно утверждать, что Сталин был не способен осознать глубину поэтического дара Пастернака. «Через несколько дней Пастернаку привезли стихи. Стихи оказались довольно примитивные и неинтересные. Борис Леонидович мучительно думал, как ему об этом сказать, но звонка долго не было, и он успокоился, решив, что все уже забыто. Неожиданно раздался звонок. И вот тут Пастернак решительно сказал, что стихи плохие и «пусть его друг лучше занимается другим делом, если оно у него есть». Помолчав, Сталин сказал: «Спасибо за откровенность, я так и передам!» После этого Пастернак ожидал, что его посадят» [18] Голованова А. Пастернак и Сталин. Записки неочевидца //www. agniart. ru. .

А жизнь между тем становилась все интереснее и интереснее: семинарские книгочеи постепенно перешли от художественной литературы к естественнонаучной, восполняя пробелы в знаниях, изучая точки зрения и теории, старательно избегаемые их преподавателями. И дело не в том, что руководство семинарии пыталось воспитать ограниченных людей, а в том, что после памятной обструкции оно безумно боялось вольнодумия среди учащихся. Как следствие, знания старались давать, что называется, «узкопрофильно», не выходя за определенные пределы. И вольнодумным объявлялось все, что хотя бы по внешним признакам противоречило Писанию. В итоге же ажиотаж вокруг запретного плода только нагнетался сильнее. Ну ладно Иосиф Джугашвили – он дарвиновскую «Теорию происхождения» прочел еще совсем мальчишкой, в Гори. Бог весть, сколько понял из нее, но прочел. А для большинства других студентов, входивших в тайный кружок книголюбов, эта книга была настоящим открытием.

Постепенно круг изучаемой литературы изменялся все сильнее. И вот уже предметом интересов семинаристов стала политэкономия. А значит – не только классичный и сдержанный доктор Энгельс, но и многословный Карл Маркс, которого, как выяснилось, можно толковать еще свободнее, чем библейские притчи. А где есть свобода толкований, там неизбежно появляется и толпа толкователей, комментаторов, последователей, старающихся «разжевать» для читателя, «что имел бы в виду автор, если бы думал правильно».

То есть – масса марксистской литературы. В частности, – писания опального симбирского адвоката Владимира Ульянова – родного брата казненного государственного преступника, покушавшегося на главу государства. На ту пору он еще писал не под псевдонимом Ленин, а под именем Тулин, и по-настоящему очаровал своим бойким слогом молодого Джугашвили. Где можно было найти все это, если подобные писания запрещены цензурой? Правильно, у тех, для кого марксизм – то же, что «Символ веры». И семинарские книгочеи связались с марксистскими кружками.

Сразу скажем, что от фанатичной веры в истинную верность революционного пути развития общества тут поначалу не было ничего. Просто марксизм был на ту пору не менее модной игрушкой чем, например, евгеника. Модно было эпатировать публику констатацией своего согласия с учением Йорга Ланца фон Либенфельса или Карла Маркса. Причем тем более от того, что цензура не одобряла ни того ни другого. И кто бы, как говорится, знал, что Иосиф Джугашвили увлечется новой «игрушкой» общества по-настоящему! Кстати, вот о чем нужно упомянуть непременно: на ту пору марксизм и социал-демократия были несколько иными, чем это представляется по советской пропагандистской литературе: эпоха лихих налетчиков-экспроприаторов, грабивших почтовые дилижансы, чтобы финансировать революцию, и убегавших от полиции по крышам, еще не наступила. Большинство социал-демократов того времени были не более чем просветителями. То есть, по-хорошему, истинными марксистами. Они считали, что прежде, чем речь зайдет о переходе к новому социальному устройству, к новым производственным отношениям, производительные силы должны подняться на новый уровень. Рабочий должен стать образованным, способным бороться за свои права аргументированно, играть на том же поле, что и работодатель. И мысль о немедленной революции, о смене социальной формации не во всем мире в результате естественного хода событий, как об этом, собственно, писал Маркс, а в отдельно взятой стране путем захвата власти была им чужда. Другое дело, что и эта их просветительская деятельность вызывала отрицательную реакцию у властей, которым образованный и самостоятельный рабочий был, как говорится, ни разу не нужен. Власти во всех странах и во все времена – от глубокой древности до нынешних дней – были нужны подданные, представляющие собой как можно более тупое стадо, – послушные и покорные, свято чтящие внушаемые им догмы. А если они будут понимать что к чему, знать историю, ориентироваться в праве, разбираться в политике, то, чего доброго, не проглотят очередную порцию пропаганды и не уверуют в необходимые власть предержащим лозунги и максимы. Поэтому просветительские кружки первых русских марксистов подвергались гонениям и преследованиям. И внутри социал-демократического движения уже появлялись внутренние течения гораздо более агрессивного толка, призывающие к активной борьбе за то, что они считали лучшим будущим. Именно это направление тогдашней социал-демократии и было наиболее близко Иосифу Джугашвили.