Анатолий Викторов - Процесс

Проевропейские слои России явно поторопились. Провозглашенной демократической власти не на кого было опираться. Для масс, особенно крестьянских и солдатских, понятие собственной власти звучало дико и означало безвластие. Исторические корни приучили их подчиняться, а не командовать. Лишившись и того и этого, перед рядовыми людьми замаячила анархия. В это понятие не был внесен смысл, провозглашенный князем Кропоткиным – теоретиком анархизма. Политического сознания не было. Поэтому начался развал армейской дисциплины и погромы богатых. Общество в низах превращалось в сборище бандитских шаек. Их подогрела резко развившаяся военная промышленность, всеобщая мобилизация, повлекшая дальнейшее отторжение деревни от привычного быта, а солдат существование в далеких от родного села условиях жизни.

Уравнительное мышление стало быстро переходить в действие. Погромы помещичьих усадеб имели своей целью в основном уничтожение, а не грабеж, то есть снова проявление уравниловки. В армии по этой же причине росли нарушения субординации, а значит, разложение воинской дисциплины. Временное правительство не понимало движущих пружин этих событий, провозглашало верность своим военным союзникам (снова западноевропейский уклон!) быстро теряло свой авторитет и приобретало фарсовые черты. Установилось безвластие, своего рода политический вакуум. В этих условиях любая беззастенчивая сила могла встать во главе страны.

Специфика дальнейших событий состояла в том, что назревающий бунт не был осознанной политической революцией. Массы не разбирались в программах существующих партий. Они руководились проснувшимся в них анархо-разбойничьим началом, противостоящим политической зауми партийных программ. Поэтому ближе всего к ним были разрушительные настроения групп, обходящихся без интеллигентско-бюрократического аппарата. Эти группы провозглашали настоящее, а не запутанное в словах будущее. Раньше всех понял это Ленин. И он провозгласил: «Берите все! Крушите все, не оглядываясь на правила прошлого! » . Такое отвечало моменту, притом не монолиту народа, а множеству разрозненных группировок, каждая из которых считала себя главной. Был разгромлен Эрмитаж и Зимний Дворец. «Зеленые», григорьевцы, большевики разного толка, чапаевцы (позднее романтизируемые) были отрядами воинственно антибуржуазными, руководимые теми, кто кричал громче и стрелял метче. Трезвее были верхи большевиков. Они раньше других поняли, что успех бунта требует системы. К этому времени обескураженные массы тоже ощутили свою бестолковость и стали тянуться к аппаратной структуре.

Все эти формы борьбы сказались в выборах и заседании Учредительного собрания. Оно также выявило характер борющихся сторон. Демократическая словесная логика (кадеты, эсеры, эсдеки) вещала о будущем, левые депутаты, не углубляясь в теории, говорили только о настоящем: заводах, фабриках, о земле, о мире. В острой реальной обстановке перевес получили левые. Неудивительно! Это был стихийный паралич правых, поскольку депутаты старых политических направлений не представляли, в какие государственные одежды они должны приодеть новую Россию.

Большевики ликвидировали Учредительное собрание, и это (что характерно!) не вызвало никакого возмущения масс. Они обрели власть без каких-либо ограничительных норм. Это была и анархия и одновременно усмиряющая хаос сила. Несмотря на такой двойственное лицо, обстановка представляла для масс фундамент, оправдывающий грабеж и насилие. Поэтому нарождающаяся новая власть большевиков и левых эсеров считала беззаконие нормальным явлением и собирала народ под свое крыло. Когда это удалось, объявило беззастенчивое самовластие.

Кто же в таком случае олицетворял такую силу?

Назвать большевиков дикарями вряд ли возможно. Их верхушка считала себя развитыми людьми, но тем острее они ощущали неприязнь к ищущей мысли. Их мышление определяло отнюдь не понимание гуманистических ценностей, а комплекс неполноценности и неутоленного властолюбия, в свете которого традиционная мораль и застойный быт считались лишь презренным препятствием на пути к господству. Если очистить общество даже от слабых рыночных отношений, то силовая власть будет единственной, а значит решающей абсолютно все. Гуманность должна быть вначале провозглашена для признания исконных надежд народа на справедливость и сразу отброшена. Так они добивались легитимности. В целях создания государственной системы большевики гласно опирались на учение Маркса и Энгельса, имевшего в дореволюционный период популярность у средних слоев.

На самом деле эти люди придерживались идеи авторитарной уравниловки с жесткой властью верхов. Подавляющее большинство приняло такое государство. Гуманитарное меньшинство воспротивилось несовместимости теории и практики, и было за это жестоко наказано. Высокий уровень озлобления повлек за собой также отказ от традиционной религиозной (христианской) основы жизни и начало разрушения церквей.

Подобный экстремизм основывался не просто на фанатизме вождей. Свобода от всех моральных норм невольно поставила впереди восставших уголовные элементы, у которых были свои счеты с людьми. Они тоже были сторонниками террора и грабежей без суда. Неудивительно, что они легко проникли в карательные органы. Одни не мешали другим.

Нетрудно в этом увидеть сходство с природой гитлеризма, которое должно учитываться историками и политиками наших дней. Со страной, пошедшей по пути зла, не говоря уже о развитии подобного ненормального строя до беспредела, нельзя иметь никаких доверительных отношений. Общеполезные совместные с ней действия должны были бы сразу подвергнуться строгому контролю со стороны демократических стран Европы. Но западная демократия до этого тогда не доросла.

Все сказанное впитала группа преступных демагогов-авантюристов, патологически властолюбивая и циничная. Их биографии говорят, что это были люди без профессии, хотя некоторые из них происходили из культурных семей. По такому странному сочетанию их можно отнести к авантюристам с умом и энергией. Эти экстремисты понимали, что элементы бессмысленного и беспощадного бунтарства долгое время зрели в народе. Он тяготел к крайностям: к полному безвластию и уединению в деревнях или же к беспощадной верховной власти, которой он был готов покориться как гаранту устойчивости жизни. И то, и другое говорит об отдаленности русского мужика не только от современной цивилизации, но и от жизненного расчета. Это – результат отшельничества нации в целом и природности ее натуры, фатально принимающей засуху, ураган и налетающие политические бури.