Дмитрий Филиппов - Два эссе о христианстве и культуре

И „Мертвые души“ и „Ревизор“, и „Медный всадник“ и „Цыгане“ – только „грех“. Можно думать, что „Выбранные места из переписки с друзьями“ были опубликованы Гоголем в угоду этому своему наставнику-духовнику. Но, как это часто бывает с самонадеянными семинаристами, о. Матвей не одобрил и самой покорности своей воле, выразившейся все-таки через литературные формы, недоступные и чуждые протоиерею, буквально не читавшему ничего, кроме консисторских указов (консистории изъявляют свою волю „указами“), и не слыхавшему ничего, кроме икоты своей матушки. Он очевидно выбранил Гоголя и за „Переписку“, найдя и в ней если не „соблазн“ и „грех“, чего решительно там нельзя было отыскать и чего не было, то все-таки найдя вредным тот шум и пересуды, вообще литературное и общественное волнение, какое возбудила „Переписка“». (В. Розанов «Русский Нил»)

Розанов, как шут у трона Божьего, свободно говорит то, что идет в разрез и с догматами, и с канонами, и с обычным благочестием. Часто попадает в самое яблочко. Так и здесь – если Гоголя можно идентифицировать с культурой, то на таких как отец Матфей (реальный или мнимый персонаж литературоведческой мифологии) надо смотреть как на одну из возможных модальностей исторического христианства. Консисторские указы – единственное знание о Боге, а икота попадьи – единственное знание о жизни. Ни жизненного опыта, ни интеллектуальной подготовки. Гоголю, омраченному собственным радикализмом, «повезло» встретиться именно с таким священником.

Результат известен. Уничтожение второго тома «Мертвых душ» и уничтожение собственного физического тела посредством отказа от еды. Гоголь, которого некоторые называют самым церковным русским классиком, становится мучеником от культуры, жертвой антикультурного фундаментализма.

***

Первый вариант решения проблемы «Христос и культура», по Нибуру, звучит именно так: или-или. Или Христос, или культура. Культура, сиречь мирское, – это Велиар и ничего общего с ним у последователя Христа быть не может. «Не любите мира, ни того, что в мире».

Хороший пример, приведенный Нибуром, – Тертуллиан (второй пример – Лев Толстой, но о нем отдельный разговор). Нибур называет его «строжайшим пуританином»:

«По его мнению, верующий пребывает в конфликте не с природой, но с культурой, потому что главным образом в культуре находит себе пристанище грех. Тертуллиан очень близок к убеждению, что первородный грех передается обществом, и когда бы не порочные привычки, окружающие ребенка с момента рождения и не неестественное его воспитание, душа его оставалась бы благой».

Это пелагианство. Как известно, в полемике с пелагианством Церковь вооружилась манихейским пессимизмом Августина. Душа не может остаться благой, начинает учить Церковь после смерти Тертуллиана, потому что человек рождается уже испорченным. Хорошее воспитание ничего всерьез не изменит. «Если мы говорим, что в нас нет греха, мы обманываем самих себя,» – говорит апостол Иоанн, тот, кто советует не любить мир.

Богословие, таким образом, перенесло центр тяжести на внутреннюю испорченность. Конфликт с культурой теоретически может закончиться переформатированием культуры, в результате чего общество станет лучше. Но для завершения конфликта с человеческой натурой никакие человеческие действия (социальные реформы) уже не помогут. С этого тезиса начинает разворачиваться учение о спасающей благодати.

Догмат о первородном грехе, виноватом в испорченности человека, не снимает вины с культуры, возникающей в жизни человечества как следствие греха и смерти. Когда-то, в Эдемском саду, не было нужды в этой вторичной реальности культуры, человек существовал в природе . Природа – первичная среда обитания человека, с отрыва от нее начинается все плохое. В таком, вполне руссоистском, духе рассуждает прозорливый левый философ, анархо-примитивист Джон Зерзан и, сам того не ведая, попадает в унисон со своим тезкой Иоанном Златоустом.

«Почему в раю не было соития? – пишет Златоуст. – Почему прежде проклятия не было болезней чадородия? Потому, что тогда это было излишним, а после стало необходимым, по причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства, одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и привнесла смерть вместе с собою».

Златоуст ставит культуру (техническое и духовное улучшение условий человеческого существования) в один ряд с болезнями, а причиной всего этого является смерть, последствие проклятия за грехопадение. Смерть принесла с собой культуру, до смерти в ней не было необходимости.

***

Когда Нибур описывает позицию Тертуллиана, он использует очень точное выражение «антикультурное движение». Для античных христиан антикультурное направление мысли неразрывно связано с определенной общественной позицией. Это не анархизм, это религиозное высокомерие, брезгливость «чистых»:

«Как те, в коих угас пыл к стяжанию чести и славы, мы не ощущаем понуждения участвовать в ваших общественных собраниях, ничто для нас не является таким чуждым, как дела государственные» (Тертуллиан Апология, гл. 38).

Дела государственные противны верным христианам по психологическим причинам, а не только из-за языческих ритуалов, которые сопровождали общественную жизнь в Древнем Риме. Самое простое объяснение отчужденности христиан в древнеримском обществе – они сторонились язычества. Да, это так, но в приведенной цитате Тертуллиан указывает на более тонкий аспект, на смену жизненных ориентиров. Угасание пыла, о котором он говорит, имеет более глубокие причины, чем запрет на участие в языческих церемониях. Людям, пережившим нечто очень важное , уже не интересно проводить время с обычными согражданами.

Вспоминается Мамлеев:

« – Все-таки это лучше совсем обнакновенных… Кто в школу ходит, – прошамкав, проговорил Михей.

– Ну об этих мы и не говорим. Это просто грибы, – ответил Соннов».

С «обнакновенными» становится скучно.

Киприан Карфагенский в «Книге о зрелищах» тоже сначала пишет о том, что вся светская жизнь Рима пронизана языческим культом и поэтому христианину надо держаться от нее в стороне:

«Мать всех игрищ – идолослужение, от которого произошли все эти чудовища суеты и легкомыслия. Ибо какое зрелище без идола? Какое игрище без жертвоприношения?»

Но сразу же приводится иной аргумент. Зрелища сами по себе суетны и пусты:

«Хотя бы все это и не было посвящено идолам, – и тогда верные христиане не должны бы ни посещать этих зрелищ, ни смотреть на них: потому что хотя бы во всем этом и не было прямого преступления, однако все же тут есть величайшая и вовсе неприличная верным пустота».

Читать дальше