Виктор Гусев-Рощинец - Вкус крови

Нет, они не знали его.

– Он был писатель с мировым именем, чьи книги переведены едва ли не на все языки мира.

– Однажды мы пришли с ним сюда, – продолжал Отто, – чтобы он мог ознакомиться с моим маленьким «делом». Как раз незадолго до того у меня появилась эта игрушка. Почему-то она его очень заинтересовала. Он долго вертел её в руках, потом попросил чернильный карандаш и оставил автограф. Вот, смотрите.

Отто взял медвежонка за правую заднюю лапку, и они увидели на её подошве инициалы: «EJ».

– Ещё он сказал вот что, – продолжал Отто свой рассказ, – Пройдут годы, к тебе придёт женщина, увидит эту вещицу и скажет: «Это моё». И ты отдашь ей то, что ей принадлежит.

Воцарилось молчание. Его прервал Отто.

– Все эти двадцать лет реликвия, которую вы держите в руках, живёт здесь в ожидании того кому предназначена. А тогда я сказал отцу – но ведь меня могут обмануть, кто угодно может сказать – «это моё». Нет, сказал он, это невозможно. Когда-нибудь ты поймёшь это сам.

Отто помолчал.

Она ощутила головокружение и оперлась на руку мужа.

Отто вновь заговорил.

– Все эти двадцать лет игрушка стояла на витрине. Это удивительно, но вы первые обратили на неё внимание.

– Ваш отец как-то объяснил вам свой поступок? – спросила она, справившись наконец с головокружением..

– Да, – Отто помолчал, – Он сказал, что точно такую игрушку много лет назад подарил одной русской девочке, перед которой впервые ощутил глубокую, неизгладимую вину за то, что они сделали с вашей – а теперь и моей – страной.

Она взяла в руки медвежонка и прижала к груди.

– Вы так свободно говорите по-русски, – прервала она Отто, вглядываясь в его лицо, – Вы русский?

– У меня была русская мать. Она приехала с отцом из России. Его первая жена погибла при бомбардировке Дрездена англичанами. Я родился в тысяча девятьсот пятидесятом году в западном Берлине, где отец обосновался после войны. Незадолго до того они с моей матерью обвенчались. В нашей семье говорили по-русски. Она умерла. Когда восточную Пруссию стали заселять русские, я с семьёй приехал сюда, в Раушен.

Все помолчали.

– Я была знакома с вашей матерью, – сказала она, – Её звали Анастасия, верно?

Отто Юнгер вышел из-за прилавка и обнял её. Потом сказал: – Я всегда ощущал себя русским. Вы не осуждали её?

– Нет, – сказала она, – До встречи с вашим отцом она успела прожить одну – несчастливую – жизнь, испить горечь потери. Судьба вознаградила её за муки. Так и должно.

Они вышли на улицу. Она несла игрушку в бумажном пакете, куда опустил её Отто Юнгер, сын знаменитого писателя.

Молчали. Зашли по-обыкновению в янтарную лавку. Она купила ожерелье в подарок дочери. Вышли на площадку перед стометровым лестничным спуском к набережной. Посмотрели на море.

За ужином она спросила мужа:

– Почему ты сделал вид, что не читал Юнгера? Я же видела у тебя его «Эвмесвиль».

– Драма, – ответил он, – должна развиваться по своим законам Я не имел права вмешиваться.

– Ты прав, – сказала она. – Потому и я промолчала.

– Не думаю, что Юнгера мучила совесть. Он слишком любил войну. И всё же этим жестом, похоже, просил прощения.

– Простить можно, – сказала она, – забыть нельзя.

Её «американский дядюшка» хотел, говоря его собственными словами, «сдохнуть в России». С «дядюшкой» у неё не было общей крови, он всего лишь состоял американским мужем её русской тётушки, которая в трудные годы уехала работать в Америку после развода с первым мужем. Понятно, «дядюшка» не хотел сдохнуть , он хотел жить, а если уж умереть, то и быть похороненным по христианскому обычаю. Но ещё недостаточное владение русским языком сыграло с ним злую шутку, и когда в порыве любви к родной стране её тётушки дядюшка, как говорят, выдал эту сентенцию, все кто ни был в компании покатились со смеху. А компания была не простая – свадебная. Алиса выходила замуж. Ну и конечно смеялись все родственники и американская тётушка с новым «дядюшкой» в том числе.

В свадебное путешествие молодые новобрачные отправились, разумеется, в Америку. Эта страна поразила Алису. Нью-Йорк ослепил, Майами обволокло истомой, статуя Свободы произвела неотразимое впечатление. Алиса испытала, что называется, культурный шок. А вскоре пришла пора прибавления семейства, и конечно же, оно должно было состояться нигде кроме как в этой стране «воинствующей демократии». Так отозвался о ней американский дядюшка, который намеревался к тому и стать крёстным отцом уже прибывающего на подходе мальчика.

Но тут случилось непредвиденное. В Америке вспыхнули волнения, по городам прокатились демонстрации цветного населения, протестующего против полицейского произвола, ежегодно уносящего десятки жизней ни в чём неповинных мирных граждан. По всем приметам, назревала очередная «цветная революция». Тут уже Алиса перенесла ещё один – теперь уже «цивилизационный» шок. Как его и констатировал дядюшка, побудив Алису к мысли отказаться от сомнительного американского гражданства будущего сына, которому она уже подобрала латинское, как она говорила – международное – имя: Гарри. Гарик. Может быть, потому, что дядюшку звали Гарри? Гарри Морган. Нет, Алиса утверждала, что это чистейшее совпадение, просто оно ей очень нравилось. Так звали всех голливудских ковбоев. Алиса обожала «Великолепную семёрку» с Юлом Бриннером в главной роли. Впрочем, никто против Гарика не возражал, даже Алисины дедушка с бабушкой.

Дедушка Америку не любил, но Алисин американский дядюшка пришёлся ему очень по душе. «Сдохнуть в России – ведь это ж надо! – восхищался дед, – каков американец! – Видно здорово насолил ему дядюшка Сэм. Да и то верно – каменные джунгли, давно известно». Дедушка в Америке не бывал, однако много был о ней наслышан, а когда Алиса неожиданно прилетела обратно вместе со своими американскими родственниками и не родившимся ещё мальчиком, то и вовсе перестал уважать «мирового жандарма». А за американского дядюшку порадовался. У тебя, сказал он тому, шансы сдохнуть в России значительно увеличились. Дядюшка в принципе с этим согласился, и добавил в том смысле, что спешить не будем. И дед, понятно, согласился, что торопиться не стоит.

Не прошло и двух недель, как Алиса благополучно разрешилась мальчиком. А ещё через несколько дней они все пошли в церковь «Нечаянной радости», что в Марьиной Роще, и окрестили новорожденного. И свежеиспечённый крёстный отец даже попросил разрешения донести мальчика до дома, благо недалеко. В чём ему разумеется не было отказано.

Праздничный стол не заставил себя ждать, и когда все основные тосты были уже произнесены, молодой отец, он же тамада, предоставил слово крёстному. Дело происходило в декабре. Тот сначала предложил выпить за дружбу русского и американского народов. И тут же напомнил, что не только его крестник – «декабрист», но и его уважаемый сват, – он выразительно посмотрел в сторону деда, – тоже «декабрист», и он сам, Гарри Морган – тоже. И тогда все выпили за дружбу народов и здоровье декабристов. А дед, захмелев, спросил, не его ли, крёстного, вывел Хем в «Иметь и не иметь». Посмеялись. У того же не было левой руки! А с пиратами он ловко расправился одной правой, левым обрубком только автомат поддерживал! Тут дядя Гарри засучил левый рукав, и все увидели его исполосованное шрамами предплечье. Так и открылось, что Гарри Морган – отставной полковник американской армии и участник, – так он сам сказал, – колониальных войн. Но каких? – это осталось тайной. Все немного опешили, но вопросов задавать не стали. А дед довольно удачно попытался заполнить возникшую паузу, напомнив о роли «декабристов» в русской истории. О том как декабристы «разбудили» Герцена, тот в свою очередь народовольцев, народовольцы – большевиков… А большевики? – спросил Гарри. Дед замялся, но ненадолго. Большевики, сказал он, всколыхнули Россию. В этом месте Алиса, извинившись, прервала его и вышла из-за стола, сказав что ей пора кормить ребёнка. И тогда все потянулись к выходу.