Дмитрий Быков - Быков о Пелевине. Путь вниз. Лекция первая

Так вот крах Советского Союза был, наверное, самым ничтожным из проявлений этой титанической бури последних 15 лет ХХ века. И заключалась она в том, что рухнули все сложнейшие системы (хотя, по большому счету, рухнули они еще в 40-е годы) и наступила великая простота. С чем это было связано? Отчасти это отсроченная реакция на фашизм, когда вдруг оказалось, что европейское просвещение с неизбежностью приводит к фашизации общества, что это прямой путь, пролегающий через террор. Оказалось, что фаустианство, жажда познания, волевое вторжение в историю, наполеонизм – все кончается массовыми смертями.

Всякая пальма, по Гаршину, пробивает свою теплицу, и потому была сделана ставка на травку, вот ту гаршинскую бледную и пухлую травку из сказки «Attalea princeps», которая не растет, теплицу не пробивает, которая комфортно себя чувствует в состоянии ничтожества.

И в 1985 году в России не коммунистическая власть обрушилась. Это бы полбеды, как мы видим, с коммунистической властью ничего не сделалось, как сказано в замечательной метафоре Пелевина из «Священной книги оборотня»: «Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано». Ничего не сделалось гнилой голове, ничего не сделалось коммунистической власти: труба пониже, дым пожиже, а так те же самые 99 % одобрямса, более того, советская пропаганда была еще во многих отношениях сложней, изысканней того, что мы имеем сейчас, сейчас мы имеем советское общество образца 20-30-х годов, а имели – 60-70-х. И, конечно же, Фарид Сейфуль-Мулюков не подал бы руки Дмитрию Киселеву, он постыдился бы находиться с ним на одном гектаре.

Так вот, уничтожена была не коммунистическая власть, не социалистическая система – уничтожена была сложная система. И, как всегда бывает у сиамских близнецов, она утянула за собой вторую, конкурирующую с ней, и Америка начала стремительно упрощаться, точно так же, как и Россия, потому что мы всегда копируем нашего врага и всегда дотягиваемся до него. И как раз об этом тотальном упрощении Америки Уоллес и написал свой главный роман «Infifnite Jest» («Бесконечная шутка») об обществе, подсаженном на бесконечный телесериал, и ничем, кроме этого телесериала и химических веществ, не интересующемся.

Главный диагноз эпохе Пелевин поставил еще в 1993 году, когда опубликовал в «Независимой газете» блестящее эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма». Это сильно отсроченная, лет эдак на тридцать, – ну что поделать, если он у нас вышел только в начале 90-х, – рецензия на роман Фаулза «The Collector», «Коллекционер». Все, кто помнят этот роман, помнят, что это классическая фаулзовская история вроде «Энигмы», вроде «Башни из черного дерева», – история о неразрешимой коллизии. Там два героя: жертва – Миранда, очаровательная девушка, талантливая художница, и похититель, которого она называет Калибан, чудовище, банковский клерк, выигравший вдруг огромные деньги, на эти деньги оборудовавший тайное убежище и похитивший красавицу, чтобы попытаться сделать ее своей.

Трагедия в том, как мне недавно сказал кто-то из моих студентов-педагогов: «Стандартная схема – это красавица и чудовище. Фаулз открыл схему чудовище и чудовище ». Это действительно так. Миранда в данном случае ничуть не меньшее чудовище, чем Калибан. Она снобка, она самовлюбленная, поверхностная, пошлая, как все снобы, да, прелестная, да, очаровательная, да, ни в чем не виноватая, да, она гибнет в конце концов, но гибнет она во многом из-за того, что у нее нет возможности контакта с миром, она не может этот контакт установить. И они не могут ничего друг с другом сделать.

Самое страшное – это когда чудовище похищает красавицу, и она оказывается фригидной, и он оказывается импотентом. Они ничего не могут друг с другом сделать – только друг друга уничтожить. Кстати говоря, чудовище-то во многом и окончательно становится чудовищем из-за нее. Она доводит его до этой логической точки.

Пелевин в своем эссе очень точно сказал, что в функции Миранды выступает сегодня вся советская интеллигенция, которую изъяли из ее мира и поместили в страшную, новую, чудовищно примитивную среду. Там есть замечательное отступление о том, кого мы называем «совками». «Совками», говорит Пелевин, мы сейчас называем людей, чьи повседневные потребности и интересы сводятся не только к сфере материального, не только к сфере приобретения и потребления. «Совок» – это тот, кто имеет принципы. Да, «совками» могут одновременно быть и Лопахины, и Лоханкины, но так или иначе «совок» – принадлежность «Вишневого сада».

Вот здесь он сказал самые страшные слова: «Выяснилось, что чеховский вишневый сад мутировал, но все-таки выжил за гулаговским забором, а его пересаженные в кухонные горшки ветви каждую весну давали по нескольку бледных цветов. А сейчас меняется сам климат. Вишня в России, похоже, больше не будет расти».

Благодаря своей зоркости, своей удивительной способности беспристрастно воспринимать мир, Пелевин первым увидел, что восторжествовала несвобода, потому что свобода – это примета сложной системы, разветвленной, гибкой, имеющей множество внутренних укрытий и лабиринтов, множество непредсказуемых вариантов развития. На доске стояла сложная комбинация, но ее смахнули с доски, и в результате мы оказались в мире, в котором нет больше кислорода, в котором царит постоянный холод, в котором, как совершенно он правильно подчеркивает, вместо стен, ограждающих Миранду от ее прежнего чудовищного мира, выстроился забор из коммерческих ларьков. Вместо «совков», говорит Пелевин, пришли «пупки», гораздо более простые существа, и на фоне «пупка» Васисуалий Лоханкин выглядит существом, которое живет если не в истине, то, по крайней мере, в духе. Да, это совершенно точное определение.

Пелевин был рассчитан на сложную систему, как и все поколение, которому в 1985 году было двадцать с небольшим. Чем, собственно, это прекрасное поколение отличалось? Ну, например, тем, что этим людям присущ был навык двойной, тройной, а то и более морали. Хорошо это? Наверное, не очень. Но все-таки это тоже сложность. Пелевин был совершенно прав, когда писал и говорил много раз о том, что Штирлиц неслучайно стал героем этого времени: белая водолазка Штирлица под черным мундиром, любовь к родине под маской гестаповца, а, собственно говоря, только на расстоянии такая родина и может вызывать слезы любви, как, помните, в классическом анекдоте: Штирлиц склонился над картой, его неудержимо рвало на родину. Как раз Штирлиц, который говорит одно, думает другое, а делает третье – он и есть образцовый советский человек.