Аким Волынский - Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

Эпоха, начавшаяся смелыми либеральными реформами, могла вдруг, не справившись с натиском новых, свежих брожений, выродиться в тяжелую, гнетущую реакцию. От печати требовался особый политический такт, чтобы дать бодрость настоящим работникам на поприще прогресса. Общество, дорожившее реформами и имевшее право надеяться на дальнейшее движение по пути либеральных усовершенствований, должно было суметь сохранить равновесие и, переработав все свои брожения, дать усиленный ход новым, точным программам. Это было время настоящего политического испытания для культурных сил русского государства. Но, к великому несчастью, не все оказалось на высоте исторического момента. Журналы, не воспитанные ни в какой серьезной политической школе, не привыкшие принимать участие в гражданской жизни страны, влияя на ход вещей вескими, продуманными и последовательными аргументами, с одной стороны холопствовали перед всякими темными силами, предостерегали правительство против увлечений широким делом освобождения, с другой стороны – неистово метались друг на друга, затевали бесцельные, безобразные полемические вакханалии и, в горячке минутных страстей, оставляли без разъяснения настоящие пункты политического разногласия. Среди дыма и огня молодого журнализма дело, темное дело, делали только те, которые разжигали заносчивыми вызовами партийные споры и пользовались ими для своих скрытых целей, чтобы в решительную минуту, круто натянув вожжи, повернуть разбежавшихся коней в глухую сторону реакции. Влияние Каткова входило в курс жизни…

Майская книга «Современника» была последней книгой журнала в 1862 г. В заключение своей ежемесячной летописи «Современная хроника России», в июньской книге «Отечественных Записок», известный в то время пылкий публицист С. Громека писал: «Окончив эту летопись, мы прочитали объявление о прекращении на восемь месяцев журналов Современник и Русское Слово. Официальное известие не объясняет, за что именно обрушилась кара на эти два журнала, оно сообщает кратко, что, на основании вновь вышедших временных цензурных правил, министр внутренних дел и управляющий министерством народного просвещения, по „взаимному соглашению, признали нужным сделать такое распоряжение“. Далее, говорит Громека, Аксаков лишен права на издание газеты „День“, и это последнее распоряжение вызвано неисполнением со стороны Аксакова цензурных правил. „Аксаков сам добровольно лишил страну своего полезного и честного голоса“. Итак, не стало трех изданий, из которых два – „Современник“ и „День“, совершенно противоположны друг другу по духу и направлению. Славянофилы, пишет Громека, могут лишиться последнего средства „открыто защищать свою теорию о любовном соглашении общества с государством и бесполезности каких-бы то ни было гарантий“, умеренные либералы и консерваторы „лишаются в течение восьми месяцев права бороться с мнениями крайних прогрессистов…“» [4]. «Отечественные Записки» выразили сожаление, что два видных журнала исчезли именно в то время, когда в литературе завязалась с ними серьезная полемика, а Косица, верный своей насмешливой манере, трактует это событие в более или менее игривом тоне. Его счастливому настроению нанесен удар. При его, всем известной, любви к чтению, при его страсти к литературным наблюдениям, отсутствие двух названных журналов не могло не показаться лишением. Из солнечной системы наших журналов, пишет Косица, исчезли две планеты… [5].

«Отечественные Записки», начав смелую борьбу с деятелями «Современника» в первые месяцы 1862 года, несколько сокращают и суживают ее во вторую половину этого года. Журнал открыто порицал те орудия, которыми они пользовались в борьбе за свои убеждения и, постоянно усиливая обвинения, доказывал, что политическая тактика известных журналистов должна повести к реакции. В «Отечественных Записках» стали появляться статьи, написанные в стиле «Свистка», в которых добивались главари «Современника» их же собственными средствами. В «Письмах об изучении безобразия», в сатирических фельетонах под названием «Все и ничего», в веселых «Думах Синеуса», в некоторых критических статьях на литературные темы и, наконец, в наиболее ярком отделе журнала, который составлялся под редакцией С. Громеки, «Отечественные Записки» с большою резкостью, хотя и не всегда с достаточным талантом, выдвигали свою оппозицию бестактному поведению и развращающим приемам «Современника». Многие честные люди, пишут «Отечественные Записки», горячо сочувствуя стремлениям «Современника», сильно не одобряют его балаганного тона и кривлянья. Но большинству, публике, нравится в «Современнике» именно то, что противно интересам литературы. Балаган есть народное увеселение, и «Современник» пользуется народною почвою, на которую стал твердой ногой. Нет, господа, насмешливо восклицает сотрудник «Отечественных Записок», подписавшийся Прогрессистов, с одним направлением теперь далеко не уедете, «будете-ли вы расходиться с Современником, будете ли вы совпадать или даже превосходить его направление, подобно Русскому Слову – успеха все-таки не будете иметь, пока не обратитесь на путь безобразия. В настоящее время это единственный верный путь к литературной славе и журнальному благополучию. Истинно, истинно говорю вам: глупо делаете, что не спешите на этот открытый и свободный путь» [6]. Наглость и упрямство в большом почете у толпы, продолжает автор. Вот Громека хотел-бы вести полемику, с уважением к человеческой личности и свободе чужих мнении, и его забивают, непременно забьют. Альбертини вооружился против Чернышевского, но Чернышевский мигнул только бровью и кротко произнес: «милое дитя, избегайте полемических встреч с нами», и вся храбрость полемического обозревателя исчезла, как дым. Сотрудники «Отечественных Записок» не видят, что вне разудалой свистопляски нет спасения. Не слышат они ежеминутно возростающей силы свистунов, не чуют они, что скоро, скоро вся литература превратится в неумолкаемый свист и гам.

Обозревая в насмешливых стишках состояние современной литературы, веселый Синеус видит закат славы Чернышевского и роскошную зарю литературной известности Писарева [7]… Вот, вот он воцарится на вакантном престоле русской критики.

Громека полемизирует с Чернышевским и его последователями в серьезном тоне, со свойственной ему горячностью. Его рассуждения носят вполне либеральный характер. Верный партизан всякого рода реформ в политической и социальной жизни страны, хотя и склонный к наивной доверчивости по отношению к бюрократической машине, человек без глубокого таланта и настоящей политической прозорливости, Громека храбро воюет с современным ему нигилизмом, постоянно выкидывая над собою, с пылкостью юноши, еще свежий флаг оптимистического либерализма. Его тирады блещут красноречием, но его доводы не задевают глубины предмета. Его воззвания к обществу и правительству не страдают деланностью или афектацией и как-бы выливаются из горячего сердца, но в них ничто не завоевывает читателя. Указывая на постоянные преувеличения нигилизма, выступающего с отрицанием почти слепым, направленным без разбору во все стороны и при этом не дорожащего своею нравственною репутациею в выборе орудий борьбы и самозащиты, Громека требует полной свободы для печатного слова. Только свежий, здоровый воздух свободы, пишет он, только широкая гражданская жизнь и свободно развивающаяся мысль в состоянии вылечить русское общество от охватившей его философской и гражданской чахотки. Нужен воздух, свобода, жизнь. Вместо двусмысленных полунамеков и скорбных вздохов должны выступить на сцену твердые умы и серьезные знания, должна выступить вся наука, все теории, все умственные силы, при полном свете которых не будет места никакому шарлатанству и отвратительному маскараду убеждений. Нужны новые идеалы для новых построек. Нигилизм уместен только, как орудие критики, как скептическое настроение, ибо как только умами овладевает мысль о новом порядке вещей, «архитекторы новых идеалов получают предпочтение перед разрушителями старых – идеалисты сменяют нигилистов» [8]. Пусть скептицизм действует свободно, без цензуры. Сколько выиграло-бы общество, если-бы скептицизму никогда не ставили никаких преград. Вспомните, как давно раздавались на Руси сильные голоса против рабства, телесных наказаний, судебной неправды, взяточничества и чиновничьего грабежа. Вспомните все бесчисленные жертвы, принесенные русским народом крепостническому строю и полицейскому произволу. Подумайте, сколько новых сил приобрел-бы творческий дух, если-бы борьба с неправдою развивалась непрерывно, именем самого государства, при помощи всего народа, общественного мнения, всей науки. Предъявляя в такой категорической форме свои политические требования, Громека тут же, с простодушием человека, не знающего жизни и не умеющего измерить силу и глубину раздора враждующих сторон, детски-доверчиво треплет по шее притихшего зверя эгоизма и властолюбия. Ему представляется, что положительные силы общества естественным образом сложились в стройную, организованную систему, на которую можно твердо и спокойно опереться в борьбе за исторические судьбы народа. После пылких речей в приподнятом циническом тоне странно читать наивные рассуждения о непоколебимой вере и неудержимой преданности своим убеждениям людей, ведущих постоянную, оборонительно-наступательную кампанию против настоящих прогрессивных течений. Протестантский пафос перебивается у Громеки наивными, симпатическими излияниями по адресу тех, к кому, казалось-бы, должен был относиться самый его протест. В сущности, он разобрался только в одной стороне дела, и его филиппики против действующей радикальной партии гораздо более продуманы и осмыслены по содержанию, ярки и метки по форме, чем его слегка приторное заигрывание с силами и учреждениями, сообразующимися только со своими уставами и пренебрежительно равнодушными к его писательским указаниям и увещаниям. Полемизируя с «Современником», Громека не хотел-бы, однако, чтобы отпор сопровождался озлоблением против партии движения. Он негодует только на то, что эта партия двигалась до сих пор без всякого такта, повторяя вечно одни и те же фразы, одни и те же приемы. Одной и той же песней встречала она каждое событие. Одни и те же свистки посылала она, без разбору, и первому встречному будочнику, и таким людям, как Костомаров. «Так может действовать дикая орда, восклицает Громека, – но так не действуют партии, имеющие самостоятельных вождей, которые прежде, чем сделать шаг, обыкновенно взвешивают тяжесть нравственной ответственности за него перед обществом и историей» [9]. Противопоставляя людям с журнальным задором действительных работников на пользу народа, «Отечественные Записки» рассказывают целую историю, в которой А. М. Унковский явился истинно дельным, энергичным заступником крестьянских интересов в одном частном процессе: вот где настоящие борцы за право и справедливость, вот где дело, а не красноречивые слова. Без шума и фраз, скромные люди рассеялись по всей русской земле и работают в одиночку, не ожидая рукоплесканий, не гоняясь ни за какими кличками, никому и ничему не льстя и не требуя ни от кого никакой лести для себя. И сколько таких деятелей, замечает Громека, незримых для публики. Это не те храбрецы, гарцующие и джигитующие накануне битвы, которые в решительную минуту осаживают в задния шеренги, а люди робкие и краснеющие в предбитвенных оргиях, но смелые и доблестные на поле сражения [10].

Читать дальше