Марина Черносвитова - К истокам русской духовности. Этюды

Вот так – от избы к мечте и, дальше, к… смерти…

И Шукшин, выходит, тоже был за «избяную Русь»? Но зададим и мы себе наивный вопрос: «А можно ли вернуться к нему, такому самочувствию в жизни, которое царило в крестьянских избах?» Ведь, действительно, какой русский человек не тоскует в душе о нем, этом самочувствии, если в душе своей он мужик?! Но, будучи реалистом, В. М. Шукшин создает другие образы сельской жизни и другой тип отношений, который так же далек от жизнеустройства русского крестьянина (дедов наших), как и Де Голль’евский Европейский жизненный уклад (общий европейский дом?). Для примера возьмем один из наиболее сильных, для принципиального понимания В. М. Шукшина и его героев, рассказ «Срезал». Но вначале сделаем некоторое отступление.

В. М. Шукшин в творческих поисках первооснов русской духовности 12 12 Об этом см. подробнее в книге Е. В. Черносвитова «Пройти по краю. В. М. Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии». Изд. 3-е. Ридеро. 2016 уходит в прошлое Руси, которое весьма трудно определить во времени. Здесь также трудно ответить на вопрос – «Когда это было?», как и на вопрос «откуда есть пошла Русь?» Когда царил Лад на нашей земле?

Василий Иванович Белов прекрасно описал такое идеальное жизнеустройство русского крестьянина, о котором в постоянной тоске и душевном поиске проживают жизнь герои Василия Макаровича и, прежде всего, конечно, Степан Разин и Егор Прокудин. Да и многие, многие другие, вплоть до «крепкого мужика» Шурыгина и «вечно недовольного» Яковлева. «И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу». Так пишет Шукшин. Но когда-то, о чем тоскует русская душа, было не только в ней одной, не в пределах нашей духовности, а наяву, на Земле, на нашей Земле? Не является ли Лад некоей конструкцией русского (да и, сугубо ли русского?) сознания, отражающей извечную потребность (витальность, как говорили все те же древние греки) в духовной изначальности ? У Николая Рериха мы это находим, как его нравственный императив, как то, что должно быть (хотя бы там, где-то высоко-высоко, далеко-далеко, в вечных и снежных вершинах Гималаев). А. В. Кольцов воспел такую крестьянскую жизнь, радость труда пахаря и общения с родной природой («Не шуми ты, рожь», «Песня пахаря», «Косарь», «Лес» и др.). И когда? Когда на дворе было крепостное право! Кольцовский «Лад» был лишь в душе деревенского жителя. Крепостника и крепостного одновременно? Возможно – как их «витальное» самочувствие, мироощущение 13 13 Виктор Горн, литературный критик, алтаец, из обрусевших немцев (sic!) пишет: «Мы можем сказать, что есть основания для разговора «Есенин и Шукшин», разговора о пути, о судьбе. В связи с этим мы обнаружим много самых разных деталей. Шукшин очень любил стихи Есенина, даже подражал ему в юности, о чем можно судить по его стихотворению «И разыгрались же кони в поле»… Вообще Есенин Шукшину наиболее родной, близкий, понятный – в думе и поступке. И его герои часто вспоминают, читают или поют Есенина – «Верую!», «Печки-лавочки», «Калина красная», «До третьих петухов» и др. .

О близости в мироощущении – как тоскует С. А. Есенин о Родине, как он хочет, чтобы на ней воцарил все тот же «Лад»:

Творческие поиски Есенина обнаруживают сначала прекрасные образы идиллической деревни, окрашенные мягкими и теплыми тонами православия. Но ни нам, читателям и поклонникам поэта, ни ему самому не найти той необходимой точки опоры, чтобы обрести искомый духовный (не душевный, зависящий от эмоций и повседневных чувствований) покой в силуэтах изб крестьянских и церковных куполов. Есенин идет дальше в своих описках лада изначального и создает «Инонию» – крестьянский, мужицкий рай на Русской земле.

Здесь и «ловит» его В. Ходасевич. Все в том же «Некрополе» он пишет: «… Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не находит себе приюта, – ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, – нет. Есть – грубая, жестокая, пошлая «Русь советская», распевающая «агитки Бедного Демьяна». И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от «народа» – была заблуждением.

Позволим себе в этой связи некое ассоциативное отступление.

Наше знакомство с незаконнорожденным сыном С. А. Есенина – Александром Сергеевичем Есениным-Вольпин и его матерью, 90-летней Надеждой Давыдовной Вольпин, состоялось в дни ноябрьских праздников 1990 г. Надежда Давыдовна много рассказывала о Есенине и о том, что она «предчувствовала его самоубийство, увидев его во сне принявшим яд». По этому поводу она даже написала тогда, в 1923 г. стихотворение «Возвращение» («Баллада о вернувшемся»), которое было напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов – «Костер» в 1927 г. Вот ее сон: «Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не «помню», а именно вижу. Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю, я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света – откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к колонне левым плечом: сижу в ногах такого же твердого ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподобной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…

…Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый – и уволокут в мертвецкую… «Мы пришли забрать тело!»… Жуть…

…Нет, это не смерть. Приведите врачей. И что-то твержу свое – о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях. Мне говорят: «Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна…» Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна…“ Надежда Давыдовна, правда, это свое „предчувствие“ связывает с реальным видом Есенина после возвращения из заграницы, где он был с Дункан („вид его тогда был ходячего мертвеца“). А немного позже, она рассказала мне (М.Ч.), как Есенина обвинили в антисемитизме и судили общественным судом (вместе с поэтами Алексеем Ганиным. Сергеем Клычковым и Петром Орешиным) в доме Печати в 1921 году, где Есенин был „главным ответчиком“. Так вот, его обвинили за то, что, якобы в пивной влепил одному еврею пощечину и назвал его „жидовская морда“. „Сергей оправдывался, – говорит Надежда Давыдовна, – ибо этот еврей начал первый и назвал Есенина «мужиком»… «А для меня „мужик“, – горячо объяснял Есенин, – все равно, как для еврея, если его назвать жидом». И еще, добавила Н. Д. Вольпин, якобы Есенин отказался защищать там на суде, Клычкова, со словами: «Ну его, он русофил»). Вынесла я из этого разговора и то, что Надежда Давыдовна научила Сергея Есенина правильно говорить по-еврейски известное библейское обращение Христа к Богу: «Элои! Элои! Ламма савахфани?» («Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?») (Евангелие от Марка).