Игорь Ваганов - Сталинград – от поражений до победы. (Из дневника парторга)

Рослый, высокогрудый, с густой щетиной русых волос, с хорошо поставленным командирским голосом, майор Сорокин пленил тогда меня. Сравнивая его со своим командиром полка майором Муриным, я втайне завидовал тем, кто попал в полк Сорокина. Меня подкупал твёрдый характер Сорокина, сила воли, особая строгость и чёткость до педантизма.

Формирование полков шло быстро. Мы формировались не более двух недель. Но и это короткое время вся наша жизнь шла в поле, на стрельбищах и тактических занятиях.

Как-то получилось так, что полки всё время занимались вместе. Поэтому я невольно вынужден был наблюдать за обоими командирами полков, а также рядовым и офицерским составом. Первое, что бросалось в глаза, это какая-то натянутость в полку Сорокина и непринуждённость в нашем. В нашем полку всё шло как-то естественно, а в сорокинском, чтобы не делалось, а без показухи не обходилось. Даже дисциплина и та была какая-то неестественная.

Как-то на одном тактическом занятии мне пришлось сравнить действия офицеров полков. Офицеры полка Мурина решали самостоятельно ту или другую тактическую задачу, этому учили и солдат. Командир полка Мурин, давая вводную, всегда оставлял для офицера поле деятельности для размышления и самостоятельного действия. Вводные Сорокина, как правило, отличались тем, что офицеру по существу ничего не оставалось, как выполнять ранее данный приказ высшего начальника. Приказы отдавал майор Сорокин чётко и требовал также чёткого их выполнения.

Как-то на одном тактическом учении против батальона, игравшего «красных», был батальон полка Сорокина. Перед ним оказалось трудно проходимое болото. Комбат, точно выполняя приказ командира полка, повёл батальон по зыбучим местам. А его противник, командир батальона полка Мурина, решил обойти болото. Непроходимые места были обойдены, а противник стремительной атакой с тыла был смят.

На разборе тактического учения командир полка Мурин отметил инициативу комбата и поощрил всех тех, кто, выполняя приказ вышестоящего начальника, действовал решительно, обдуманно и проявлял свою инициативу. Майор Сорокин в своём выступлении уделил внимание только на быстроту выполнения его приказов, не затронув вопроса инициативы нижестоящих начальников.

Возвращаясь с учения, я спросил у Сорокина о том, как он смотрит на проявление инициативы нижних чинов при выполнении приказа. Спрашивая, я сослался на высказывания Суворова о том, что каждый солдат должен действовать в бою на свой маневр. Сорокин ответил, что приказ должен выполняться чётко, без отклонения, и армия – не профсоюз, где можно по любому поводу разводить обсуждение и критику. Дан приказ – выполни, а отсебятину не выдумывай.

Своеобразны суждения Сорокина были и по ряду других вопросов, особенно по вопросу попавших в плен и в окружение. Всех попавших в плен и в окружение он без разбора считал непременно изменниками Родины и предателями. Я пытался было ему доказывать, что на войне без окружения не может быть, а также неизбежны пленные с обеих воюющих сторон. Другое дело, как попал в плен: или сдался, или был обезоружен врагом, а возможно пленение и раненых. Точно также и окружение. Попав в окружение, воинская часть с боями выходит – это героизм. А другая может разбежаться – это позор.

Но Сорокин говорил, что хрен редьки не слаще: те и другие – трусы и предатели. Видишь, что дело – дрянь, пусти себе пулю в лоб: ни плена, ни позора.

Спорить с ним я не мог. Не мог потому, что его взгляды поддерживали многие. Будешь спорить – получишь ярлык труса или даже изменника Родины. Возможно и спорили бы мы с ним, но вскоре разъехались. Развели нас военные дороги.

И вот, весной 1942 года мы вновь встретились с ним в Донбассе и вместе дошли до Волги. Война многому научила всех нас за это время, и взгляды многих изменялись, но Сорокин остался тот же. Он по-прежнему всех, попавших в окружение и, тем более, попавших в плен, считал врагами народа и изменниками. Об этом знали солдаты и офицеры его полка.

Мне кажется, на этот раз мы окончательно разошлись с ним во взглядах по ряду вопросов. Объектом сегодняшнего спора явился Петр Семенихин.

Встреча с Сорокиным у нас произошла случайно. Пробираясь по ходам сообщения и овражкам я забрел в расположение соседнего полка, а вскоре встретил и его командира подполковника Сорокина.

Незадолго до этой встречи лейтенант Файзулин рассказал мне очень интересный случай. Прикрывая отступление, его взвод оказался в глубоком тылу немцев и вынужден был пробираться окольными дорогами. И вот, в одном хуторе близ Дона, встретил до десятка солдат сорокинского полка. Солдаты без возражения встали под командование Файзулина. А когда вышли из окружения, ни один из них не покинул взвода, говоря, что их в полку обязательно пошлют в штрафной батальон. Тогда как солдаты других полков стремились в любом случае попасть в свою роту и в свой взвод.

Знал об этом Сорокин или нет – мне неизвестно. Но при встрече он тут же резким осуждающим тоном спросил:

– Говорят, что вы трусов и паникеров в герои возводите?

– Не пойму, о чём речь, товарищ подполковник, – официально ответил я.

– Не прикидывайся дурачком, – как всегда тоном, не терпящим возражения, ответил Сорокин и, изучающе осмотрев меня своим недоверчивым взглядом, продолжал: – Что это за Семенихин у вас объявился? Говорят, десять дней где-то болтался по тылам врага, и вы его с распростёртыми объятиями приняли.

– Ах, вон о чём вы, – рассмеялся я, – верно, почти все вышли у нас из окружения. В том числе и Семенихин. И надо сказать, для Семенихина – большой урок. Он многое понял. И, самое главное то, что научился врага ненавидеть.

– Вы всё философствуете! – вновь оборвал меня подполковник. – К стенке надо вашего Семенихина, чтобы другим неповадно было. А вы на руках его носите.

К этому времени взгляды многих товарищей на окружение уже изменялись, и я смело ответил:

– Всех, кто был в окружении, не расстреляешь.

– А надо бы, – заявил Сорокин.

– Не ваша воля, – ответил я и распрощался.

С этих пор я Сорокина не встречал, что с ним – не знаю. Но подумать меня он заставил. В своем отделе с начальником мы как-то не нашли общего языка. Горбунов всё держал в себе и был не откровенен, Загорский придерживался взглядов сторонников Сорокина. Зато с Шевченко и Суриным мы делились во всём. У нас не было друг от друга секретов. Я никак не мог понять, почему у нас сложилось такое отношение к людям, побывавшим в окружении. Человека, вышедшего из окружения или сбежавшего из плена, обязательно опасались. Почему-то кое-кто предполагал, что он непременно выболтал военную и государственную тайну и уж, наверное, завербован в шпионы. Как правило, за ним устанавливался очень строгий надзор. Всё это мне было непонятно. Я не верил, что наш советский человек способен продать свою родину. И мне было очень тяжело, когда о том или другом верном товарище вдруг спрашивали что-нибудь неприятное. Я часто об этом спрашивал Шевченко. Он отвечал обычно так: время такое, но оно пройдёт, поверь мне, пройдёт.