Эдвард Бис - Деморализация

Прошло еще немного времени. Надо было двигаться. Не стоять же, вздыхая о прошлом. Я громко произнес:

– All right. I should go, sir. Have a good day.

Английская речь была для него как сигнал к окончанию немого диалога. Заканчивая своё предложение, я уже начал шагать в направлении своего шкафчика. Надзиратель зашевелился, словно отстраняясь с моего пути, хотя этого не требовалось, он находился не в зоне препятствий моему движению.

Так произошла простая, ничем не обязывающая, можно сказать на равных, встреча двух людей. Несмотря на то, что между нами стоял невидимый барьер официальных отношений, в общении этого не чувствовалось.

Тот выходной субботний день я продолжил по расписанному мной плану. Вскоре после этого я уселся за столик в классе и занялся чтением. Хотя книга была не просто интересной, а представляла для меня находку, где автор, – редко для нашего ленивого, литературного времени, – совершил продуктивную с выкладкой работу, я – по какой-то нелепой рассеянности – перестал вникать в читаемый материал. Я сбивался, перечитывал абзацы и не мог толком сосредоточиться на том, что ранее меня влекло как магнит. Я просто вынужден был отложить чтение и заняться другим полезным делом. Что я и сделал.

Несмотря на то, что в камере вечером мысли рождали во мне чувства, а чувства нагнетали беспорядком мысли, спал я, как всегда, хорошо. Но следующий день, воскресенье, начался также с сумбурных мыслей и чувств. Позавтракав, я уселся в классе за облюбованный мной столик и принялся за чтение. Я знал, что у меня есть пару часов до тренировки. Но в голову вообще ничего не лезло. Мне пришлось несколько раз перечитать страницы заново, чтобы понять смысл но так и не удовлетворившись своей внимательностью, отложить книгу.

Для того, чтобы занять время до тренировки, я обратился к Джону, китайцу из Малайзии и предложил ему поиграть в китайские шахматы.

– Gee na 2 2 маленький мальчик, ребенок – (кит.) . Come on! – сказал я кратко и с ударением. Это означало мой призыв к турниру.

Джон подпрыгнул с готовностью и бегло заговорил:

– My brother wоna play? Yeah, yeah, yeah…. But again you call me gee na. Why? Why my brother? Why? Call me John. John, brother…

Он достал фанерный лист, на котором были расчерчены клетки, и плоскую коробку, в которой находились шашки с китайскими иероглифами, и до того момента, пока мы не уселись за игру, продолжал деланно возмущаться: почему я зову его «ги на», а не Джон. И каждый раз, начиная нашу игру, я объяснял ему, что буду звать его Джон; если он выиграет у меня серию партий, – лучший из пяти, десяти или пятнадцати. И каждый раз он не дотягивал до победы одного выигрыша либо даже одной ничьи. Наши редкие поединки давали возможность многим китайцам подшучивать над Джоном, открыто насмехаться, критиковать его игру и проч. и проч. и делали это часто те, кто осилить его в игре были не в состоянии. В общем, наши игры часто оборачивались комедийными припадками Джона и смехом окружающих.

Стоит ли говорить о том, что я был разбит? Какая вообще могла быть игра, если я даже на чтении тогда сосредоточиться не мог! После третей проигранной партии я выматерился по-английски и сразу оборвался. Я распознал в себе невозможность сосредоточиться на игре и, что хуже, возбуждение в виде психоза. Определенно, я не хотел играть, а заглушить поднимающееся раздражение на что-то, чего я разобрать не мог.

– Я выматерился из-за своих ошибок, – обратился я к Джону. – Я злюсь на самого себя потому, что играю глупо.

– Очень глупо, брат! Очень глупо…

Я стал подниматься, отмечая этим окончание поединка.

– Подожди, подожди, подожди… Что? Оооо… Мы не закончили игру, – затараторил он. Мы играли «лучший из десяти». – Брат мой, ты куда? Ты не можешь уйти.

Я сказал, что не в настроении играть и считаю себя проигравшим. На что Джон отметил, что у меня есть шансы на победу и что я могу выражаться, как хочу и что он не против мата и еще натараторил всякого, чтобы меня удержать. Но как скоро он понял, что играть я не буду и он считается победителем, то также сразу громко заликовал. «Я выиграл! Я победитель!» – деланно восклицал он перед улыбающимися китайцами, кривляясь как на танцах. Он вскидывал руки вверх и, показывая на себя большими пальцами, восклицал: «Джон! Джон! Мистер Джон! Ми-и-истер Джо-он!» Это было единственно веселое происшествие для невеселого моего утра.

Позже я взялся за тренировку, начав с пробежки. Мой маршрут был неизменным: я бегал по прямой в 150 метров от центральных ворот до высокой стены-запретки в противоположном конце блока, разворачивался там и двигался обратно к центральным воротам. Получалось, я пробегал по воображаемому трехсотметровому кругу. Каждый раз мне приходилось пробегать мимо центрального офиса, возле которого на бетонной скамье уселся выше описанный надзиратель.

Все было нормально, если не считать, что первое время он избегал смотреть в сторону одиноко пробегающего мимо него человека. То есть он избегал смотреть на меня. Данное поведение приемлемо для такого места, и я всегда старался снисходительно относиться к таким повадкам надзирателей, которые, поддаваясь своему настроению, иногда ни на кого не смотрят. Они, конечно, все видят, но при этом просматривают все и всех насквозь, избегая тем самым необходимости отвечать на какие-либо приветствия со стороны вежливых заключенных либо на их просьбы. Что вероятнее всего.

Пробежав мимо него несколько раз и поняв, что от вчерашнего любопытства у надзирателя не осталось и следа, я уже успел прийти к заключению, что поздороваться с ним мне не придется. Что ж, заискивать я перед ним не собирался. Но, на очередном круге, когда я не добежал до него метров 40—50, наши взгляды все-таки пересеклись. Не поздороваться было бы уже неучтиво, не ответить на приветствие было бы уже грубо. Я заметил, что он сразу хоть и перестал смотреть на меня, бегущего, тем не менее, стал дожидаться моего к нему приближения. Это читалось по смененной его позе, где он без каких-то разворотов мог сразу ответить на возможное приветствие, это было заметно по движениям и вообще по всему его естеству. Когда я стал пробегать мимо него, он поднял на меня взгляд. Перейдя на шумный замедляющийся шаг, я поздоровался с ним, поинтересовался, как у него дела и, приняв молчаливое подтверждение, что всё нормально, побежал далее. Но этого короткого мгновения было для меня достаточно, чтобы узнать того, кто бросил в спокойную заводь моего сознания булыжник и поднял всплеск эмоций. Я узнал возмутителя своего спокойствия. Я определил возбудителя своих страстей.

Работа надзирателей в институте исправительных учреждений Тайланда представляет собой некое подобие армейской дисциплины, иерархий, подчинений и распределений. Им предоставляются различные льготы, значительные либо малозначительные; им гарантирована государственная пенсия после 25 лет службы, по званию или занимаемой должности; им предоставляются в рассрочку жилье по беспроцентным кредитам либо по смехотворным процентам, например 1,5% в год и проч. и проч., но их также распределяют по местам службы, не зависимо от желаний. Например, в нашей, можно сказать, столичной тюрьме, надзирателей родом из Бангкока или Нонтабури наперечет. Но много из небольших городов, провинций южного Тайланда, северного и так далее. Все эти надзиратели оторваны от своих родных мест распределением, то есть указом свыше. Кто-то из них втягивается в самостоятельную жизнь легко, кто-то болеет ностальгией.