Виктор Тимченко - Модерный национализм. Глобальные катастрофы и как от них защититься

Ещё одна бечёвка для связывания в один пучок отдельных хворостинок – мораль. Элиты навязывают всем гражданам общества одну, господствующую, мораль, которая обеспечивает, во-первых, господство самих этих элит, а во-вторых, прочность нации как залог территориального единства страны. В неграмотном и малокультурном обществе такими путами является религиозная мораль. Покорение Америки, Африки или Австралии осуществлялось мечом и крестом. Миссионеры оправдывали колонизаторов, колонизаторы защищали миссионеров. Внедрение (силой, подкупом, хитростью, лестью, коварством…) одной господствующей, государственной религии было и остаётся одним из методов закрепощения народов. Христианство, например, в любой его разновидности, всегда проповедовало повиновение, осуждая мятеж, восстание.

Политическая нация может оставаться прочной и по идеологическим мотивам. Если (воспитанный элитой в своих интересах) рядовой гражданин считает роль своей нации исключительной, своё правительство прогрессивным, если он гордится (экономическими, военными, политическими, техническими, научными…) достижениями своей нации, если у страны блестящий имидж, а ценности, которые она исповедует, считаются высокими, если она является «магнитом», притягивающим к ней как политические силы, так и граждан других стран, когда под её военным «зонтиком» ищут убежища другие страны, тогда у такой политической нации резко снижается риск этнических беспорядков.

Ни один из этих инструментов цементирования политической нации не существует отдельно, в политике это всегда смесь методов и способов – и силы, и экономики, и морали, и идеологии. Когда один или несколько из этих инструментов перестают работать, то непременно, с обязательностью физического закона, появляется риск бунта. Не случайно крупнейшие этнические выступления в США пришлись на время проигранной во Вьетнаме войны.

Из этого можно сделать вывод, что политическая нация априори слабее нации этнодоминантной, поскольку всегда имеет на этнических стыках большой конфликтный потенциал.

В средневековой Европе не было официальных народных языков. Интеллектуалы, высший свет европейских стран говорили на иностранных. Языком всех языков, прежде всего письменным, была латынь. В университетах если и изучали грамматику, то это была латинская грамматика, учёные широко пользовались ею. Латинский был языком Библии и языком литургии. Паства веками не понимала своего пастыря. Существовало понятие культурного языка. В Восточной Европе говорили на немецком, французском, английском, а не на польском, чешском, русском, литовском, эстонском. Нанимали иностранных гувернанток, которые учили детей иностранному «прононсу». Народная речь, если и существовала письменно, то никакими правилами не регулировалась, а произношение не было зафиксировано в словарях. Поэтому не было «правильного» или «неправильного» языка – если нет точки отсчёта, то нет и отклонения от неё.

Стандартизация языка, его изучение шли параллельно с развитием других наук, их начало датируют ХVІІІ веком. Толчком к нормализации народного языка стало стремление к образованию национального государства. Общий язык нужен был в едином государстве прежде всего для функционирования экономики и аппарата управления; властители хотели, чтобы их законы все правильно понимали. Единое национальное государство нуждалось в общей грамматике.

Народный язык поддержало и общество. С усилением национальной самоидентификации в конце XVIII века в мире начало распространяться мнение, что люди должны не только дома, но и в обществе говорить на родном языке, получать образование на этом языке, читать и писать на нём. Прозаики, драматурги, поэты, учёные стали интересоваться национальной культурой, проявлять интерес к устному народному творчеству, способствовали развитию национального языка, популяризировали национальную историю. Не только культура влияла на нацию, но и нация влияла на культуру: национальные элементы стали появляться в народных сказках, архитектурном стиле, одежде. Иногда какой-то один говор начинал завоёвывать всё большую территорию своих носителей, в другом случае в новый национальный язык интегрировалось несколько диалектов, которые имели большой трансэтнический языковой «общий знаменатель».

Нация создавала свой язык, язык интегрировал этносы в нацию. Бытует даже мнение, что язык является главным объединяющим признаком нации. На первый взгляд, это именно так, потому что без языка не может быть ни единой культуры, ни единого хозяйства – от быта до производства. Понимать друг друга без переводчика – не в этом ли основная черта принадлежности людей к одной нации, риторически вопрошают те, кто придаёт языку исключительное значение. Именно они приводят хрестоматийные слова основоположника языкознания, немца Вильгельма фон Гумбольдта ( Wilhelm von Humboldt , 1767 – 1835) о том, что язык является «душой нации» 8 8 Похожее выражение есть и у французского поэта Пьера-Жана Беранже (Pierre-Jean de Béranger, 1780 – 1857): «Язык! Язык! Он душа народов: в нём читаются их судьбы». . Ведь действительно: место проживания нации, её религия, государственное устройство, законы и обычаи могут меняться, и только общий язык всегда существует в сознании нации. Именно язык сплавляет нацию в одно целое.

Этому трудно что-то противопоставить.

Но десятки «нетипичных» примеров заставляют нас задуматься, не упрощаем ли мы ситуацию, не пытаемся ли сложную социокультурную и политическую проблему свести к простой чёрно-белой схеме.

Если язык является определяющим нациесозидающим элементом, то как быть, если одна нация говорит на нескольких языках? Мы уже приводили пример Швейцарии, где есть четыре государственных языка. В США существует немало устойчивых групп населения, говорящих на языке, отличном от официального английского, однако считающих себя американцами. Что делать с австрийцами, которые говорят по-немецки, но (после кратковременного пребывания в гитлеровском «рейхе») не хотят считать себя немцами? Не все говорящие по-английски – англичане. На арабском общаются во многих странах, хотя в каждой из них люди считают себя отдельной нацией. Португальцы и бразильцы говорят на португальском, но это две разные нации. В Лихтенштейне официальным языком является немецкий, в быту местные жители говорят на алеманском диалекте немецкого, но попробуйте назвать местных жителей немцами. Китай говорит на двух «диалектах» – пекинском и кантонском, которые лингвистически удалены друг от друга больше, чем английский от немецкого. В Пакистане официальным языком урду пользуются лишь чуть более семи процентов населения, а «местным диалектом», «провинциальным языком» панджаби – почти половина населения. Сам же урду сродни хинди – государственному языку соседней Индии. Хинди, в свою очередь, понимают в Непале и Бангладеш. В Центральной и Южной Америке огромные территории говорят на испанском, но Куба, Венесуэла, Коста-Рика и Боливия никогда не признают, что они – одна нация, не говоря уже о каком-то родстве с европейскими испанцами. Некоторые французские диалекты ближе к итальянским говорам, чем к родному литературному французскому. Галисийский язык, на котором говорят в северо-западной Испании, и португальский, хотя и имеют общее происхождение, сейчас считаются разными языками. Но галисийцы – испанцы, а не португальцы. Разбросанные по всему миру евреи конца XIX века, задумав возродить Израиль, вообще не имели общего языка. Собравшись в «земле обетованной», все изучали новый для себя язык, а сам когда-то мёртвый иврит был возрождён и адаптирован как разговорная речь и письменный язык.