Петр Вяземский - Проект письма к министру народного просвещения

Примечание. Отыскивая в моем походном и, как я, кочующем, архиве воспоминания мои о И. И. Дмитриеве, набросанные мною тому несколько лет, напал я на письмо мое в С. С. Уварову, министру народного просвещения. Конечно это несколько сухое, полемическое письмо, не может для современного читателя, иметь живость и занимательность биографического и анекдотического очерка. Литературные, цензурные и многие другие отношения так изменились, так мало соответствуют нынешним условиям, обстоятельствам и порядкам, что связи между настоящим и минувшим трудно отыскать. Но самый этот недостаток современности и наличности может, с другой стороны. придать ценность документу, имевшему в данное время свое значение и свою цель. Между тем сущность дела, на которую указывается в предлагаемом здесь письме, может быть, и не совершенно устарела. Более, или менее верные и справедливые, заключающиеся в нем нарекания на тогдашнюю печать могут, если не ошибаемся, быть отчасти применяемы и в новейшей печати. Во всяком случае, возбудит ли это письмо в ком-нибудь соглашение и единомыслие, или подвергнется порицанию и осуждению большинства, но все же отражается в нем одно из литературных воззрений того времени: воззрение, конечно, частное, но не исключительно личное, а присвоенное некоторыми из образованнейших современников, между прочими и таким авторитетом как Пушкин. Он в то время не только что разделял мысли, выраженные в письме, но настоятельно поощрял к скорейшему изложению их на бумаге и обращению в ход.

В настоящее время всевозможных политических и литературных побиений и сокрушений, политических и литературных восстановлений и реставраций, как законных так и лжесвидетельских, новая справка, новый документ в тяжбе, которая еще не окончательно обсуждена, лишними быть не могут, хотя и не имели бы они большой исторической и юридической важности. Многие приверженные поклонники усердно, чтобы не сказать суеверно, или язычески, возобновляют в журнальных капищах своих кумиры, давным-давно век свой отжившие. Но почему, хотя для равновесия, не предоставить и другим собирать обломки, предания минувшего, которые указывают на другое направление, на другие сочувствия, можно почти сказать – на другие верования.

Между тем, за давностью времени, не упомню дошло ли письмо до назначения своего, или осталось оно в виде проекта, вследствие каких-нибудь повстречавшихся обстоятельств, и между прочими вследствие отъезда моего за границу, Впрочем дело не в том: читал ли министр письмо, или нет? Тем более, что, как можно судить по обыкновенному ходу вещей, письмо, прочитанное все же окончательно попало бы в длинный канцелярский ящик.

Во всяком случае просвещенный ум Сергея Семеновича был, без сомнения, доступен к выражению мыслей и понятий даже и противоречащих действиям министра. Впрочем в письме идет речь не о самых действиях, а скорее о бездействии министра: о излишней, по мнению нашему, терпимости его. Терпимость может быть добродетелью, но может она быть и равнодушием: таковою, вероятно, и была она в Уварове. Личные же сношения мои с ним, запечатленные давнишним Арзамасским братством, давали мне право и волю объясняться с ним откровенно, не опасаясь за посягательство на министерское звание и достоинство.

Полемические статьи имеют сходство с любовными письмами, которые мы писали в молодости; имеют они и ту же участь. И те и другие пишутся с горяча, под давлением необоримого чувства, точно вследствие роковой и неизбежной необходимости. Когда позднее случится самому прочесть их, то иногда дивишься увлечению своему, или своей заносчивости; иногда смеешься над ними и, следовательно, над собою; чаще всего, перечитывая их, испытываешь в себе чувство неловкости: хотел бы иное исправить, другое выключить, но поздно: написанное написано, не вырубишь его топором не только на бумаге, но также и из своей жизни, а впрочем и хорошо, что не вырубишь. Это дает силу и власть слову. Теперь замерла животрепещущая нота, которая свежо и сильно звучала в этой свободной речи; но эта речь была в свое время искренняя и правдивая. Следовательно и ныне сохраняет она правду свою, хотя уже и относительную.

Тоже сбывается и со мною. Ныне, перечитывая хладнокровно, и так сказать задним умом, мою обвинительную речь, я, разумеется, не вполне доволен ею. Но не хочу также задним числом применять ее к теперешним понятиям моим. Не хочу ни переделывать себя, ни переодевать себя по новому покрою. Это было бы более или менее ложь. Остаюсь в том виде, в каком я вылил себя. Единственная ценность подобного документа заключается, в глазах немногих литературных юристов, в неподдельности и в точной современности его. Таким образом можно по горячим следам дойти до дознания истины. Оставляю даже и отпечаток раздражения и страстности, которыми, так сказать, опалены нарекания мои на профессора Устрялова. Надеюсь, что тень любознательного и деятельного труженика простит мне некоторую запальчивость речи моей.

На известное письмо Чаадаева указывается здесь потому, что в самое то время было оно вопросом и злобою дня. Может быть придал и ему значение не по росту его. Во всяком случае прямого отношения в Русской литературе в нем нет. Писано оно было на Французском языке и в печати не назначалось. Любезнейший аббатик, как прозвал его Денис Давыдов, довольствовался чтением письма в среде Московских прихожанок своих, которых был он настоятелем и правителем по делам совести (directeur de conscience). Бестактность журналистики нашей с одной стороны, с другой обольщение авторского самолюбия, придали несчастную гласность этой конфиденциальной и келейной ультрамонтанской энциклике, пущенной из Басманского Ватикана.

Определение в точности времени, в которое написано письмо мое, ускользает из памяти моей. Но по указаниям на литтературные явления, встречающимся в письме, можно приблизительно восстановить его хронологическое отношение.

Homburg v. d. Höhe.

Март, 1875 года,

Милостивый Государь

Сергей Семенович.

Вступив в управление министерством просвещения ваше превосходительство сказали, что «народное образование должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности».

Нелегко определить, до какой степени удобно общее сие применение ко всем отраслям наук, но по крайней мере в учении истории отечественной правило сие имеет ясный, полный смысл и совершенно соответствующий духу нашего правительства. Наша история есть вывод, следствие, плод этих трех начал. Известно, что слова, произнесенные от имени правительства, должны быть не только обещанием, но и обязательством. Не действуя прямо и постоянно в коренном смысле исповедуемых начал, правительство потрясает в управляемых веру к словам своим. Действуя в противность своим правилам, правительство порождает в обществе несогласие, сбивчивость в понятиях, нравственное и в след за тем политическое расстройство, которое тем труднее ему исправить и искоренить, что оно само без ведома, или без сознания своего, начало и корень сего расстройства. В противоречиях правительства с самим собою заключается величайшее зло.