Array Сборник статей - Музей как лицо эпохи. Сборник статей и интервью, опубликованных в научно-популярном журнале «Знание – сила»

Сколько поколений научились грамоте по знаменитому «Букварю славено-русских письмен» 1694 года Кариона Истомина. Среди предметов на букву О, под колесами огромных очков фундаментальный, щедро разукрашенный шкаф – орган. Истомин нашел ему место в букваре. И это не случайно. Кому и когда приходило в голову учить ребенка сразу и азбуке и незнакомым ему вещам? Значит, дети в XVII столетии хорошо знали органы. А позже? Они исчезают из букварей.

И вот последний документ – документ XVIII века. «Опись казенного комедиантского убору», московская, составленная «1734-го году декабря 30 дня». Театральное имущество – потрепанное, новенькое, перегнившее, в полной и беспросветной неразберихе:

4 трубы медных пожарных – испорчены фигуры, писанные на холсте, – погнили, одне арганы дубовые, наклеены были орехом и при них свинцовые трубы – весьма худы и негодны во множестве…

Последний документ, последнее воспоминание… Впрочем, так ли это? Орган остался жить (только как, в каких формах?) – в звучании народных песен, в зарождающихся симфонических и оперных произведениях, в первых оркестрах, во всей нашей музыкальной культуре. Но этим еще предстоит заниматься ученым, историкам, музыковедам. Орган – только подробность, только один штрих в действительной истории XVII столетия, которая начинает раскрываться перед нами.

Загадка складывалась из треугольника: книги – музеи – документы. Книги – специальная литература – утверждали, что живописи на Руси XVII века не было. Музеи подтверждали это отсутствием памятников. Зато с документами все было сложно. Начиная с середины столетия налоговые списки, городские переписи упоминали живописцев постоянно. Именно живописцев – не иконописцев. И те, и другие стояли рядом в ведомостях, но приказные не путали их, оплата всегда была разной.

Допустим, авторы большинства исследований, отрицавших существование живописи в XVII веке, просто не использовали многих архивных фондов. Это так. Но кем были тогдашние художники, чем они занимались, иначе говоря – соответствовало ли понятие живописи в те годы нашим представлениям? Как вообще вошла она в русских обиход? В сплошной ломке петровских реформ – куда ни шло, а вот так, неприметно, в потоке будней нетронутой новшествами Руси – можно ли это себе представить? Для ответа мне нужны были живые люди в живой среде. Но тут как раз и возникла настоящая трудность.

Историки занимаются историей, искусствоведы – конкретными памятниками искусства, эволюцией стилей. А где жизнь – весь ее уклад, традиции, быт, вся та «культура на каждый день», которые формируют человека (тем более художника!) нисколько не меньше, чем события из учебника истории? Как искать ее, эту «культуру на каждый день»?

И вот передо мной лежали «столбцы» – узкие исписанные колонки с делами Оружейной палаты. Имя, год смерти, перечисление (не описание!) работ, жалованье. И больше ничего. Нет, еще были анекдоты.

Где только не встретишь рассказа о том, как первый оказавшийся в Москве в 1643 году живописец Иван Детерс едва не поплатился жизнью за свое ремесло. Загорелся его дом в Немецкой слободе, тушившие пожар стрельцы решили бросить в огонь владельца за то, что среди его пожитков оказались скелет и череп. Трудно найти деталь колоритнее!

Но… Немецкой слободы – Лефортова, а именно ее имеют в виду рассказчики, в эти годы уже и еще не существовало: она не успела отстроиться после Смутного времени. Скелетами и черепами давно пользовались московские аптекари и врачи – мне приходилось встречаться с этим в описях имущества. К тому же Детерс был жалованным – состоящим на жаловании царским живописцем, и поднять на него руку все равно, что совершить государственное преступление. Как могли не подумать об этом знавшие порядки стрельцы? Вывод получался неутешительным. В анекдоте не было и крупицы правды.

Где же и как же тогда искать истоки живописного дела на Руси? Чему верить?

Одутловатое, набухшее лицо. Недобрый взгляд темных широко посаженных глаз. Осевшая на бровях царская шапка. Штыком застывший скипетр в руке. Царь Алексей Михайлович… И хотя делались попытки назвать другого художника, документы утверждали: портрет написан Станиславом Лопуцким.

Это не заурядный портрет. Его трудно забыть – из-за необычного сочетания лица с крупными цветами занавеса за спиной царя, из-за звучных переливов зеленоватого золота, из-за характера, властного и какого же незначительного!

Лопуцкий появился в 1656 году на месте умершего Детерса. Русские войска только что взяли Смоленск: живописец был выходцем и шляхтичем из вновь присоединенного города. С «персоны» начиналась его московская жизнь и, видно, началась удачно. Недаром сразу по окончании портрета царским указом была дана ему в пользование казенная лошадь и корм для нее. Награда немалая, если подумать, что «брести», как говорилось, на работу приходилось регулярно, каждый день.

Хорошо сложилась «государская» служба, а Москва – как в московской обстановке складывалась жизнь живописца? Лопуцкий приехал из города, только что вошедшего в состав государства. Значит, по тогдашним понятиям, он иноземец. И если восстанавливать его жизнь, то не с этой ли особенности биографии? Может быть, отношение москвичей к иноземцам прежде всего определяло положение Лопуцкого?

Отношение к Лопуцкому, как сказали бы мы сейчас, на современном жаргоне, было нормальное. Ибо ставшим хрестоматийными разговорам о том, какой непроницаемой стеной отгораживались от всего иноземного коренные москвичи, противостоят факты. В основном законодательстве века – Соборном Уложении Алексея Михайловича, принятом в 1649 году, разрешался обмен поместий внутри Московского уезда «всяких чинов людем с московскими же всяких чинов людьми, и с городовыми. Дворяны и детьми Боярскими и с иноземцами, четверть на четверть, и жилое на жилое, и пустое на пустое…» «Бюро обмена» того столетия не допускало только приезда из других местностей. Что касается происхождения владельца, то оно вообще не имело значения.

Итак, сторониться иностранцев – не московская действительность тех лет.

Правда, в том же Уложении подтверждалось введенное еще первым Романовым запрещение русским жить на работе у некрещеных иноземцев, но на деле кто его соблюдал! Главным всегда оставалась работа, обучение, мастерство. Перед ними страх религиозных «соблазнов» легко отступал на задний план. Государственные учреждения оказывались в этих вопросах гораздо более свободомыслящими, чем отдельные люди. А отдельные люди часто сопротивлялись всему иноземному. Что было, к примеру, царю делать с малолетними «робятами», которых пугала самая мысль обучаться не иконописи – живописи. А их история неожиданно всплывала из архивных дел.