Ирина Емельянова - Поименное. Незабытые лица (сборник)

Приехав в Париж, я подружилась с Марьяной Львовной Сувчинской и регулярно бывала в ее незабываемой квартире на рю Сен-Санс, 15, с ее аристократической простотой, безбытностью, пыльными книжными полками, роялем, покосившимися картинами на стенах. Островок уходящего мира, смываемые временем следы первой, трагической «волны эмиграции». Я очень полюбила хозяйку, ее обаяние, острый язычок, «колючесть» и одновременно – беззащитность. Она уже теряла память, круг друзей сужался, телефонные звонки редки. Сидим за круглым столом над простыми белыми чашками с настоящим «русским» чаем, вдруг звонок. Марьяна выходит в коридор и начинает громко кричать в трубку: «Да я вам говорила, что не помню когда это было! Мне сейчас некогда разговаривать, я занята! А в июле меня не будет, уезжаю!» Возвращается. «Почему вы так, извините, орали?» – «Да она совсем глухая! И о чем мне с ней разговаривать! Хочет приехать… Что мне с ней делать? Горбатая, скрюченная, еле ходит…» (А надо сказать, что сама Марьяна Львовна до смерти была и подтянута, и элегантна – племянница Карсавиной все-таки!) «Да кто это?» – «Вера Александровна, Петина предыдущая жена. Вы знаете, душка, Петя ведь был настоящая “синяя борода”, без конца женился». Так мне открылась еще одна страничка бурной жизни дочери военного министра временного правительства.

Когда гостьи ушли, мы стали рассматривать подарки. И БЛ, и мама, ничего не смыслящие в драгоценностях, были убеждены, что клипсы из чистого золота. БЛ стал давать маме наставления: «Олюша, не надевай их, когда едешь в Переделкино. Это опасно, ведь в Вырубове банда, мне рассказывали, все может случиться, особенно когда ты вечером возвращаешься через лес…» Ариадна охладила их восторг: «Как же, эти «господа» вам золото подарят! Да она просто стянула их в какой-нибудь лавке, не от бедности, а из озорства, из хулиганства». (Она оказалась права. За баронессой такие «штучки» водились.) Из золота или не из золота, но мама очень любила эти сережки, и они ей удивительно шли.

Публикуется впервые

Мы были совсем крошками, я и мой брат, когда в сумерках старой московской квартиры, устроившись с ногами в обтрепанном кресле, завороженно слушали, как наша молоденькая, куда-то всегда спешившая мама, читала, иногда целыми часами, свои любимые стихи.

она читала наизусть, полушепотом, свет не зажигали, чтобы было страшнее, чтобы потом, когда нужно будет спать, для нас долго еще «сквозь туман полуночи блистал огонек золотой…» и эта великая царица Грузии, которая «прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла» была нашим детским наваждением.

Чабуа Амирэджиби и Эмзар Квитаишвили. Тбилиси, 2007

Лермонтовская Грузия – первое открытие Кавказа. С этими мифами ребенку предстоит долгая жизнь. А если он – поэт, они навсегда останутся в нем, как это случилось с Пастернаком, чтобы потом обернуться «Сестрой моей – жизнью», памятью о Демоне, «Волнами»… и в детстве мучившая нас царица Тамара становится княжной у лампады, а «печальный демон, дух изгнанья» – крылатым чудом, глянувшим на нас с врубелевского полотна в Третьяковке, разбившимся ангелом, заломившим «оголенные, исхлестанные, в шрамах» руки – крылья. И главное – «Там седеет Кавказ за печалью», прекрасный и печальный Кавказ. Но это уже мифы юности, второе открытие Кавказа.

Мама гордилась тем, что знает всего Лермонтова наизусть. Так же смело могла она сказать и о стихах Пастернака. «Разбудите меня ночью… с любого места…», и судьба подарила ей эту «заслуженную» встречу с кумиром ее юности – с Борисом Пастернаком. Студенткой она бывала на его вечерах, поджидала у выхода, но боялась даже написать записку, попросить прочитать любимое стихотворение. Одна личная встреча в 1932 году чуть-чуть было не состоялась: приехавший в Москву Константин Гамсахурдия пригласил к себе в номер в гостиницу «Метрополь» молодых сотрудников журнала «Смена», где она тогда работала. (Так пишет она в своей книге «В плену времени».) Уже во втором часу ночи хозяин объявил, что сейчас к ним приедет Пастернак. Но словно какое-то предчувствие удержало от того, чтобы остаться, «сидеть с ним за одним столом», и она, как девочка, не объясняя причины, убежала.

Знакомство произошло через много-много лет, оно переросло в любовь, в длительную и глубокую связь, выдержавшую тяжелейшие испытания. Среди арестов и разлук был и период краткой передышки – «оттепель» в структурах власти, «оттепель» в издательствах… настоящей волной хлынули издания замученных и расстрелянных поэтов. И тогда я услышала от Пастернака эти два имени – Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Это было в 1956 году, он как раз писал очерк – предисловие к готовящемуся однотомнику своих стихов (в издание которого он все-таки слабо верил. Помнится, говорил: «Подожди, это у «них» скоро кончится!»). То, что он рассказывал нам, вошло потом в книгу «Люди и положения» отдельной главой, где есть замечательные слова о его грузинских друзьях, которыми и мне хотелось бы определить свое отношение к этой стране: «Как сейчас вижу эту комнату. Да и как бы я ее забыл? Я тогда же, в тот же вечер… осторожно, чтобы она не разбилась, опустил ее на дно души…».

Готовился однотомник реабилитированного Тициана Табидзе в Гослитиздате, в редакции народов СССР. Составителем, как бывало в подобных случаях, являлась вдова поэта Нина Александровна Табидзе, которой все эти страшные годы после ареста Тициана помогал Пастернак. Она приехала в Москву, жила у него на даче в Переделкине, один раз, помнится, зашла и к нам на Потаповский. К тому времени у мамы накопился уже достаточный переводческий опыт. Она очень любила эту работу, особенно переводы грузинской поэзии – и Галактион Табидзе, и Александр Абашели, и Симон Чиковани, и Валериан Гаприндашвили, и Карло Каладзе были уже переведены ею. Многие, в том числе и Пастернак, хвалили ее. В архиве Музея грузинской литературы, где находится часть хранившихся у нас рукописей Пастернака, та, что показалась «незначительной» агентам КГБ, производившим у нас обыск (поэтому они и сохранились в нашем доме), есть свидетельства их совместного труда: иногда он просто пишет свой вариант поверх ее не понравившихся ему строк, иногда ограничивается советами, иногда восхищается: «Очень хорошо, браво! ты – неподражаема!» Удивительно, но и мама осмеливалась поднимать свой голос: «Оч. плохо!» – написала она как-то около действительно неудачной строки его перевода, или одобряла: «Чудесно!», «Родной мой, вот это уже ты…» Целые папки черновиков, на которых написано: «наши грузины», и на этих пожелтевших листках – то ее голос, то его, дополняют, поправляют друг друга, и рождаются замечательные строки, иногда не хуже оригинальных пастернаковских, например, эти: