Олесь Донченко - Лукия

Лука Тихонович хотел взять с собой Лукию в город, но вся семья деда Олифёра Семеновича запротестовала.

— Раз у девочки нет ни отца, ни матери, мы их ей заменим, — сказала старушка Федора.

— Да какие могут быть разговоры? — даже рассердился Лаврин. — Никому я не отдам Лукию. Даже вам, Лука Тихонович. Разве что она сама этого захочет...

Но Лукия никуда не пожелала ехать. Город в ее воспоминаниях переплетался с приютом, отдельной кроватью. Воспоминания эти были тяжелые, отвратительные.

Лука Тихонович распрощался, сел в шарабан.

— Ну, бывайте здоровы, — помахал он шляпой «здравствуй-прощай» из желтой мочалы. — Осенью еще раз наведаюсь!

Исидор сидел у ног хозяина и лаял. Кони тронулись. Когда шарабан свернул за угол, Лукия вдруг побежала за ним вдогонку. Девочка вспомнила, что ни разу не поблагодарила Луку Тихоновича за вызволение из трясины. Кровь прилила к щекам девочки. Испытывая непреодолимый стыд, она догнала шарабан. Остановились кони. Лукия протянула Луке Тихоновичу смуглую девичью руку, запыхавшись от бега, произнесла:

— Простите меня... И спасибо вам за то, что вытащили меня из трясины... Может, когда-нибудь и вы... Я вас тоже вытащу... Поверьте моему слову...

Она окончательно застыдилась, так как почувствовала, что сказала вовсе не то, что следовало бы.

Лука Тихонович весело засмеялся:

— Верю, верю. Только я вслепую не полезу в трясину!

Он приподнял шляпу, помахал ею над головой:

— Прощай, Лукия! Осенью привезу тебе потерянную фамилию...

Лукия действительно не знала своей фамилии. Матушку Раису фамилия шестилетней девочки не интересовала. Зачем она ей, если можно называть просто фараонкой? Так матушка Раиса называла и других воспитанниц, но к патластой черноокой Лукии это прозвище подходило больше, чем к кому бы то ни было, и вскоре заменило ей настоящую фамилию. В своей бухгалтерии матушка Раиса так и выводила карандашом:

«Лукия Фараонка — для оной куплено два аршина ситца на платье в лавке купца первой гильдии Арбузова».

Старую графиню тем более не интересовала фамилия девочки. Старухе было достаточно, что Лукия аккуратно растирала ей подагрические ноги и имела имя.

Но Лука Тихонович, когда в ходе беседы неожиданно выяснилось, что спасенная им девочка живет без фамилии, возмутился:

— Да как так можно?

По дороге в город он заехал в имение графа Скаржинского, сунул Петровичу серебряный рубль, узнал у него о прошлом Лукии, про ее родное село.

В декабре по снежному первопутку Лука Тихонович ехал с Исидором в Водное — он намерен был поохотиться на лисиц и зайцев. Но он умышленно сделал большой крюк и заехал в Ясиноватку, откуда родом была Лукия. Хотя прошло уже добрых семь лет, тем не менее жители села хорошо помнили, как граф Скаржинский с гайдуками забрали в мешок ребенка вдовы Явдохи Гопты. О вдове нет ни слуху ни духу. Как ушла на каторгу за убийство сторожа Якима возле общинных амбаров, так и пропала. С тех пор ничего о ней не слыхать. Оно известно, каторга — не снопы вязать; наверное, нет уже на свете вдовы. В доме ее давно уже живет колесник Омелько Гризодуб...

С грустными мыслями приехал в Водное Лука Тихонович. Лукия — дочь каторжницы. Как сказать об этом Олифёру Семеновичу, старухе Федоре? Да и Лукии ни к чему это знать...

В тот же вечер Лука Тихонович рассказал старикам о Лукии. Он побаивался, что в сердце старушки Федоры подсознательно закрадется предубеждение против девочки-приемыша. Опасался, что какую-то долю вины матери перенесут на дочь. Словно тяжкий груз свалился с его плеч, когда дед Олифёр сказал:

— Пускай бог ее простит. Должно быть, не по своей вине загубила душу человеческую. А Лукийке нашей говорить об этом не надо...

Слова «нашей Лукийке» приятно поразили Луку Тихоновича. В этой семье Лукия уже была «наша», своя, родная.

— Говорить никому не надо, —добавил через минуту Олифёр Семенович. — Пускай себе светит девочка, как огонек. Чтобы никакая сажа не осела у нее на сердце, чтобы никакие черные мысли ее не тревожили...

Но не прошло и двух дней, как Олифёр Семенович заметил, что у жены все из рук валится. Ложку возьмет — ложка падает, кочергу схватит— кочерга глухо стучит о желтый глинобитный пол.

— Э-э-э, Федора, — сказал дед Олифёр, — а что бы было, если бы ты живую щуку за хвост взяла? Удержала бы?

— Может, удержала бы, Олифёр.

— Куда там, Федора, ты сегодня ложку не удержишь. Все у тебя из рук ускользает, как вьюн.

— Кто-то спешит к нам, Олифёр.

Однако Олифёр Семенович был убежден: тут что-то другой- Что-то случилось. Федора никак не умеет скрывать свою досаду и волнения. Ее зеленый повойник с двумя маленькими рожками сбился на бок, из-под него выбился клок седых волос. Ее черный фартук мелькает то у печи, то возле посудного шкафчика, то, глядишь, уже во дворе около кучи сухого камыша.

В конце концов старушка Федора призналась своему мужу. Не удержалась она и разволновала Лукию, рассказав все о матери.

Олифёр Семенович потупил глаза. Исчезла в них живость, исчезли насмешливые огоньки.

— Нехорошо ты поступила, Федора, — тихо сказал он, — Растревожила сироту...

Старушка Федора быстро захлопала ресницами, всхлипнула. Но в это время раскрасневшаяся с мороза вошла Лукия. Поставила у дверей лопату (очищала навес от снега), запрыгала на одной ноге, обогревая дыханием замерзшие пальцы.

— Ну и мороз, мамочка! — весело сказала. — Каково сейчас в поле дядюшке Луке Тихоновичу. Ух, какой морозище!..

Дед Олифёр со старушкой Федорой переглянулись. Старушка вся просияла. Лукия была весела, как будто ее не волновало воспоминание о матери.

Собственно говоря, это было не совсем так. Лукию поразил рассказ старушки Федоры. Девочка до сих пор не знала, что ее мать сослали в Сибирь; потихоньку, чтобы никто не видел, даже поплакала под навесом.

Но в воображении остался былой родной образ матери, которая убаюкивала Лукию на коленях и пела ей песни.

Девочка нашла новую семью. Она так и звала старушку Федору — мама. Только Олифёра Семеновича не отваживалась звать отцом, величала дедом. Жизнь Лукии приобретала новое, значительное содержание. Она впервые ощутила счастье свободы. В этой семье она не была рабыней. Девочка с радостью помогала старушке Федоре по хозяйству. Она обедала вместе со всеми за одним столом, часто замечала, что и старики и Лаврин подсовывают ей наиболее вкусные куски.

Хозяйство было маленькое, крохотное — три курицы, петух, поросенок и кошка. Лукия носила корм поросенку, а долгими зимними вечерами училась прясть, вышивать. Старушка Федора удивлялась ее успехам. Вскоре девочка уже умела вышивать мережкой, обыкновенным и болгарским крестом и даже гладью.