Олесь Донченко - Лукия

У Лаврина был плуг. Он спарился с Давидом Чобитком, у которого была сухопарая кобылка, и вспахал свой клочок поля. Чобиток шел за плугом, и но его рябому, изрытому оспой лицу обильно катились слезы — ему все еще невыразимо жалко было вырубленного вишневого садочка.

В прошлые годы Лаврин арендовал у Скаржинского десятину земли. Но теперь отказался от этого, так как сколько, бывало, ни уродит, почти все приходилось отдавать графу за аренду. Себе если оставалось пудов пять-шесть — и то хорошо. Лучше уж податься на заработки или пойти в наймы к Носюре.

Дед Олифёр ежедневно приносил с озера карасей и щук, продавая их в селе за бесценок, — до волостного села, где ежедневно бывал базар, далеко, верст тридцать. А все же рыбная ловля деда поддерживала всю семью. Хотя ели гречневый и ржаной хлеб с остюками, однако голодные не сидели. Старушка Федора говаривала:

— Хоть не густо, да в брюхе не пусто.

Кончался апрель, цвели вишневые сады. Люди отсеялись, на полях зазеленела шелковая озимь, прилетели аисты, начали строить на риге Носюры гнездо.

Люди дивились, говорили:

- Богатому -- счастье! У богатого рига самая высокая, у него и аисты.

В первый год своей жизни в семье Олифёра Строкатого Лукию часто тревожило то обстоятельство, что она недалеко убежала от старой графини. Имение Скаржинского было расположено в двадцати пяти верстах от села Водного. Девочка, должно быть, убежала бы дальше, но, видимо, много кружила по лесу, хоть ей казалось, что идет напрямик, никуда не сворачивая. Однако со временем Лукия успокоилась, хотя черная обезьяна часто ей снилась и она просыпалась в холодном поту.

Лука Тихонович приезжал на охоту в Водное несколько раз. В каждый свой приезд он настаивал на том, чтобы подать в суд на графиню за издевательства над девочкой. Но Лукия так умоляла не затевать дела, что Лука Тихонович сдался. Да и сам он не очень-то верил в то, что суд приговорит графиню к какому-нибудь наказанию. Лукия же боялась, что суд обернется против нее самой. Ведь она разбила драгоценную голубую вазу. Что, если ее за это приговорят к тюремному заключению? Нет, уж лучше сидеть тихо, забыть про черную обезьяну, про все издевательства.

Как-то вечером Лукия вышла в сад. Села на скамейку, тихонько затянула песню. Это была ее любимая песня, которой она когда-то научилась от Рузи:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бiленький.

А хто любить очi карi

А я — голубенькi...

Луна мягко светила сквозь вишневые ветви. Лукия закинула руки за голову, закрыла глаза и, забыв про все на свете, запела во весь голос:

А я люблю голубiї,

Я на них дивлюся.

Брешiть, брешiть ворiженьки, —

Я вас не боюся!

Чистый девичий голос то взмывал кверху, трепеща в вышине, как жаворонок крыльями, то стремительно падал вниз и грудью бился о сырую землю. Точно кровью исходя, он неожиданно стихал. Последний звук обрывался словно тоненькая паутина, но долго еще звонко катилось по селу серебряное эхо. Оно катилось, как чистый кристальный поток, грозные буруны уже настигали его, но вновь взвивался вверх, все выше и выше, нежный и сильный девичий голос:

Брешiть, брешiть, ворiженьки, —

Добрешетесь лиха!..

Должно быть, долго пела Лукия, потому что, когда кончила, луна уже поднялась высоко, длинные тени легли по подворью. Где-то совсем близко затрещала изгородь, зашумело несколько голосов. Лукия встала и удивленно посмотрела в сторону перелаза, где увидела освещенные луной фигуры селян. Они склонились на тын, попыхивали красные огоньки самокруток, кто-то несколько раз повторил имя Лукии.

Девушка не поняла, что случилось, почему это люди собрались у их двора. Смущенная, она хотела юркнуть в дом, но Лаврин преградил ей дорогу. Он был сам не свой, с изумлением смотрел на девушку, словно видел ее впервые. Его освещенные луной глаза были большие-большие и глубокие. Они искрились лунными блестками. Лаврин почему-то шепотом умолял Лукию спеть еще.

— Я не знал, что ты так поешь, — быстро сказал он. — Гляди, люди со всей слободы сошлись...

Только теперь Лукия поняла. Все слушали ее пение. Девушке стало очень стыдно, она не знала, что ее слушают. Она вырвалась из рук Лаврина, убежала в дом.

Как же была удивлена Лукия, когда на второй день пришла наймичка отца Сидора Хвеська, конопатая девка с большим бельмом на глазу, и позвала ее к священнику.

— Чего я там не видала? — упиралась Лукия.

— Значит, надо, —уговаривала Хвеська, — батюшка зовут. Так и сказали: «Приведи сейчас же Лукию...»

Растерявшаяся, как и Лукия, старушка Федора торопливо поправляла на себе зеленый повойник, точно не Лукии, а ей предстояло идти к попу.

— Зачем же все-таки батюшка зовет ее? — допытывалась она у Хвеськи. — Вот горюшко, нет дома ни старика, ни Лаврина — не с кем посоветоваться.

Тогда Хвеська предприняла более решительные шаги. Она схватила Лукию за руку, потащила ее к двери:

— Пойдем, а то мне от батюшки так попадет, что я и знать не буду, на какую половину мне сесть...

Это совсем уже сбило с толку старушку Федору, которая и без того была до крайности удивлена:

— Вот так сказала! Чтобы батюшка был способен так гневаться?

— О-о, — ответила уже из сенцев Хвеська. — Они на людях кротки, а дома могут и кочергу схватить...

Но спохватившись, что эти слова могут произвести плохое впечатление на Лукию и та откажется идти, Хвеська добавила:

— Да не бойся, тебя он не тронет. По-хорошему про тебя расспрашивал.

Отец Сидор встретил Лукию на балконе. Священник был в прекрасном настроении.

— Привела, — коротко доложила Хвеська.

— А, хорошо, хорошо. Сбегай-ка к матушке, Хвеська. Да свиньи у тебя почему-то не спокойны. Иди, иди...

Хвеська убежала, а отец Сидор повел Лукию в дом, прямо к фисгармонии.

— Садись, Лукия, — пригласил. — Ты, я слышал, хорошо поешь? Люди говорят, да и сам я вчера вечером слышал. Это у тебя дар божий, Лукия. Нельзя его просто так на ветер разбрасывать. Садись, садись. Знаешь, зачем я тебя позвал? С твоим голосом грех не славословить господа бога. Хочешь в нашем церковном хоре петь? По субботам и воскресеньям, накануне больших праздников, а в самые праздники — во время отправления служб... Жалованье будешь получать. Я уже советовался со старостой — за каждую службу будешь по двадцать копеек получать. Тебе только так платить будем, а ты помалкивай, никому ни слова об этом. Как на это смотришь?

Поп уставился на девушку оловянными глазами, поглаживая черную цыганскую бороду. Лукия не знала, что и говорить. Мысли носились в голове, точно растревоженный рой. Да это же счастье. Просто большое счастье свалилось на нее с неба. Но почему так боязно? Почему сердце так стучит в груди?