Олесь Донченко - Лукия

Пожилая женщина, оборванная, растрепанная, опираясь на толстую палку, брела полем. Она едва передвигала ноги. Порывистый ветер затруднял дыхание, и женщина часто останавливалась передохнуть. Видно было, что идет она издалека. Из разбитых ботинок вылезали пальцы, одежда висела лохмотьями, можно было подумать, что это нищенка.

Она шла, склонив голову. Понурые плечи сделали ее похожей на какую-то черную степную птицу. Безграничная равнина, пустынная и безмолвная, раскинулась вокруг.

Уже совсем смеркалось, когда она подошла к небольшому хуторку.

— Далеко ли до Водного? — хрипло спросила у первой женщины, которая случилась на дороге.

Узнав, что до Водного всего пять верст, нищенка задрожала.

— А ничего не слышали про Лукию Гопту? — снова спросила она, и зубы ее дробно застучали, как в лихорадке.

— Это какая же Лукия? — переспросила женщина. — Та, что живет со старухой Федорой? А как же, слышала. «Ну и страшная же эта нищенка! — подумала. — Жутко смотреть на ее стеклянные глаза, на взлохмаченные волосы...»

Пожилая женщина поспешно вышла за околицу хутора. Ее безумные глаза были устремлены вперед, как будто она уже видела перед собою Водное, свою дочь, свою Горпинку...

Нищая была Явдоха Гопта. На этот раз ей действительно удалось сбежать, добраться до родного края. Два года путешествовала она. В своем селе узнала, что Горпинку взял граф Скаржинский. Давно это было, лет пятнадцать назад. У Рузи, графской горничной, узнала, что Горпина теперь уже не Горпина, а Лукия, что она сбежала от графини, а теперь, как слышала Рузя, живет в селе Водном...

В хуторе лаяли собаки. Явдоха спешила. Она прошла тысячи верст, теперь осталось всего пять... Пять верст... Их Явдоха перелетит, как на крыльях. Сердце у пожилой женщины неистово колотилось в груди. Вдруг почувствовала, что не в силах идти дальше. Для ее изнуренного организма эти пять верст оказались тяжелее тысячи.

— Горпина, — шептала женщина. — Горпинка... Не дойду, упаду...

Она подошла к крайней хате и попросилась на ночлег. Ей дали кусок хлеба, но на ночевку не пустили. Уж очень страшна была эта нищенка...

Явдоха почувствовала, что силы окончательно ее оставляют. Едва доплелась еще до одной хаты, но зайти не отважилась — не пустят.

Она оглянулась. Двери сарая полуоткрыты, и оттуда несет теплом, сеном, запахом молока. Еще раз оглянулась — во дворе никого. Тогда тихонько вошла в хлев, манивший уютом. Тут можно переночевать. Корова тихо жевала. С новой силой ударил запах свежего молока. У Явдохи сердце остановилось. Она вообразила, как молоко исцеляющей струей течет в горло...

Вдруг кто-то открыл дверь. На пороге появилась женщина с дойницей и полотенцем. В руках у нее была коптилка. Она поставила ее на пол, осмотрелась и окаменела: незнакомая страшная нищенка с взлохмаченными волосами, закрыв глаза, припала к коровьему вымени. Истошно вскрикнув, женщина выпустила пустую дойницу и метнулась из хлева. Загремел засов на двери, и уже во дворе раздался ее крик:

— Ведьма! Спасите! Ведьма!..

Теперь всем стало понятно, почему на прошлой неделе у тетки Мокрины заболела корова. Почему у богатой вдовы Мотри обе коровы стали давать мало молока...

К хлеву сбежались люди, обступили, заглядывали в щели. В хлеве горела коптилка, и все ясно видели ведьму. Она, напившись молока, ползла теперь на четвереньках к двери. Но дверь была на засове.

Одной из первых прибежала вдова Мотря. В руках у нее был дробовик, оставшийся после покойного мужа. Она просунула ствол ружья в отверстие, нажала на курок. Грянул выстрел...

Когда открыли дверь, «ведьма» лежала у порога окровавленная, недвижимая. Она была мертва.

Ведьму зарыли за хутором на развилке дорог, могилу сравняли с землей, в изголовье забили осиновый кол. Но слух о ведьме докатился до Лукии. Самое страшное в этом слухе было то, что ведьма держала путь на Водное и расспрашивала людей про нее, про Лукию. Это совпало с периодом, когда к девушке вновь вернулась болезнь. Рука, правда, не дергалась, но страшные припадки не переставали мучить Лукию. Судороги сводили и ломали ее тело, ужаснее всего было то, что чаще всего это случается по ночам, когда осенняя темнота окутывает землю, когда во всем мире, казалось, нет ни одного светлого огонька.

Страшная бедность поселилась в доме. Старуха Федора заболела, а тут еще — Лукия. Хлеба не было. Зима не за горами, а теплой одежды нет — кожух старушки Федоры «пошел на богомолье». Дом разваливался, одну сторону стрехи ободрала буря, во время дождя потолок протекал в нескольких местах. Из печи вместо запаха теплого борща тянуло холодной пустотой.

Лукию охватило отчаяние. Она отважилась и пошла к Носюре. Думала поступить на работу. Носюра мог дать муки. Он встретил девушку во дворе, обросший, с рыбьими белыми глазами. Лукия сказала, что пришла наниматься. Носюра улыбнулся лошадиными зубами.

— Не берем, — коротко бросил он, — Нам припадочные не нужны.

Слух о том, что к Лукии пробиралась ведьма, все больше распространялся. Бабы шептали, что сама Лукия не иначе как из колдовского кодла. Отец Сидор рассказывал притчи о том, как черт вселялся в грешников, и они становились бесноватыми.

На улице люди поспешно уступали Лукии дорогу, избегая встречи с нею. Увидев девушку, детвора бросалась врассыпную.

Отец Сидор хотел во что бы то ни стало избавиться от Лукии. Для него ясно было, что Лукия теперь хорошо знает, кто выдал ее жениха. Она первый свидетель.

Поп использовал случай с ведьмой. После обедни он обратился к людям с призывом:

— Поможем, православные, заблудшей душе рабы божьей Лукии. Пойдемте с крестным ходом, окропим святой водой подворье. Так же как воск плавится от соприкосновения с огнем, так пускай сгинут бесы от наших молитв!

В один из хмурых октябрьских дней на колокольне ударили колокола. Из церкви вышла небольшая толпа людей. Впереди размахивал кадилом отец Сидор. Несли иконы, перевязанные расшитыми полотенцами, трепетали на ветру кисти хоругвей. Неумолчно гудели колокола. Кондрат Носюра суетливо носился взад и вперед, наводя порядок.

Лукия выскочила на порог и уже во дворе, перед домом, увидела людскую толпу, иконы, кресты. Увидела отца Сидора в ризах, с кадилом. Девушка покачнулась, горячий истерический клубок подкатился к горлу. Она упала и, что-то дико выкрикивая, забилась в судорогах...

Священник поднял горе очи:

— Православные! Только монастырь спасет ее!

Девушку в дрожь бросало — как это страшно: надеть на себя черные одежды, вместо ожерелья — четки, вместо пения — молитвы. Вместо жизни — смерть. Но продолжать жить в селе уже было нельзя. Куда идти? Куда деваться? Старушка Федора нашла дорогу.