Олесь Донченко - Лукия

— Много наловил?

Мальчик наклонился и показал Лукии три нанизанные на кукан верховодки.

— Вот... какое добро. Даже не знаю, как его домой донести.

— А что?

— Как что? Отнимут. Голод ведь...

Он любовно посмотрел на свои верховодки.

— Три штуки. Одна — маме, вторая — сестре Иде, третья — братишке Моте. А отец уже умер...

Глаза у мальчика стали большими, глубокими.

— Отец, когда умирал, одеяло жевал, — доверчиво рассказывал он, — Зубами жевал и жевал. Мы все боялись, один только Арон смеялся. Арон у нас еще маленький, ничего не понимает...

Мальчик внезапно дернул за удилище. В воздухе блеснула серебристая рыбка и шлепнулась в воду.

— Вот жалко! Сорвалась! — тихо произнес он. — А надо еще три штуки выловить. Говорю же — каждому по одной. Недостает еще рыбок для тети Сарры, для Арона, для меня...

Он внимательно посмотрел на Лукию:

— А вы монашка? Вы молитесь богу, и он дает вам хлеб? Да?

Лукия смотрела на тонкую, прозрачную шейку, на личико с голубыми прожилками, на запавшие глаза. Ее охватило чувство глубокой жалости. Она вспомнила, что в монастыре часто говорили о голоде. Шел тысяча девятьсот двадцать первый год. Хлеб не уродился: за лето не выпало ни одной капли дождя. Голодающие часто приплетались в монастырь умирать. Но господствовал суровый наказ игуменьи: никому ни крошки.

— Если одного накормишь, все кинутся, сожрут весь монастырь, — говорила она.

Лукия знала, что в ямах монастыря зарыто много пшеницы. Игуменья боялась реквизиции. Но кроме закопанного много хлеба, зерна и муки еще было запрятано в монастырских кладовых.

На складе был немалый запас сушеной рыбы, растительного масла, квашеной капусты, бочек с солеными огурцами, арбузами. Густой янтарный и белый мед в бочках наполнял все кладовки душистым ароматом. Специально для матушки игуменьи в монастыре содержался птичий двор, в котором насчитывались сотни кур и цыплят, десятки гусей. Послушницы и большинство монахинь были уверены, что вся эта птица откармливается для «светских гостей». По крайней мере такую мысль старательно вбивала в головы монастырских «сестер» сама матушка игуменья.

Лукия положила ладонь на кудрявые, нагретые солнцем волосы мальчика:

— Как тебя звать?

— Иоська. А зачем это вам?

— Я принесу тебе сейчас хлеба, Иоська. Ты жди меня здесь.

Глаза мальчика как бы остекленели, Но затем в них сверкнул голодный, жадный огонь.

— Хлеба? Да? Так вы сказали, монашка? Я же сам слышал, что вы так сказали — хлеба!..

Лукия пошла напрямик, мимо монастырской пасеки. Она торопилась. Добыть буханку или две легче всего. Но хорошо бы было захватить еще сушеной рыбы и меду. Вот обрадуется Иоська!

Проходя мимо погреба, куда на зиму прятали ульи, Лукия услышала крик. Кричала женщина, но голос был глухой, он словно из-под земли доносился.

«Да кто же это в погребе?» — испуганно промелькнула мысль.

Послушница приложила ухо к запертой двери и крикнула:

— Кто там?

Из-под земли донесся плач. Сквозь слезы Лукия услышала знакомый голос всегда тихой и кроткой послушницы Федосии:

— Воды дай! Воды!

Федосия работала в монастыре в свечной мастерской. Вчера она заболела, но, превозмогая недомогание, пришла в мастерскую. От городского собора поступил срочный заказ, на котором игуменья с матушкой Никандрой собирались хорошенько заработать. Федосия едва держалась на ногах, ее лихорадило. Работа шла плохо. Матушка Никандра узрела к этом злостную симуляцию. Она давно уже недолюбливала Федосию как раз за ее необычайную кротость.

«В тихом болоте, —говорила она, — всегда эти водятся... Тьфу, тьфу, нельзя их упомянуть в святой обители!»

— Больна? А ну покажи язык, — пристала она к послушнице.

Федосия высунула язык.

— Красный, как рак, — заключила матушка Никандра. — У больных людей язык всегда белый бывает. Каждый фельдшер сперва на язык смотрит...

Этот разговор кончился тем, что матушка разбила об голову Федосии большую свечку и бросила послушницу в подвал — испытанное средство наказания для лодырей, для грешниц и непослушных. Федосия провела ночь в подвале. Ее то бросало в жар, то трясла лихорадка, словно кто-то обливал спину ледяной водой. Нестерпимо хотелось пить...

Лукия схватила камень, начала бить им по замку. Федосия застонала:

— Не делай этого, Лукия. Худо тебе будет. Пойди лучше к матушке Никандре... принеси воды.,,

Лукия побежала к игуменье. Матушка игуменья выпучила на нее свои гневные глаза.

— Вот так-так! Позвать Никандру! Ах, какая же она ворона! Как посмела это сделать в такую горячую пору! Заточила послушницу в подвал, где та отсиживается, ничего не делая! Разве это по-хозяйски?

Федосию освободили. Но работать она так или иначе уже не могла. Холодный подвал доконал ее. Послушница жестоко простудилась.

Лукия стала хлопотать около больной Федосии, а когда кинулась к речке, Иоськи уже не было. На другой день она снова пошла на то же место. Обошла весь берег, но мальчика нигде не было.

Еще со вчерашнего дня в келье матушки игуменьи суетня. Трое послушниц моют полы, выбивают пыль из «барашков», вытряхивают ковры, чистят двери и окна, натирают маслом иконы. Келья матушки игуменьи не так уж мала — восемь комнат, так что работы хватает, послушницы едва справляются.

На кухне — другая работа. Там всем распоряжалась монахиня-повариха матушка Олимпиада. Помогают ей четверо послушниц - ведрами носят воду, колют дрова, режут гусей и цыплят, обливают их кипятком, общипывают и потрошат. В огромной печи гудит пламя. На блюдах приготовлена холодная закуска — осетрина, маринованная рыба, караси, грибы. Все постное, все скоромное — монастырская еда для гостей игуменьи. В пузатых горшочках варился борщ с гусятиной. Затем оттуда повытаскивали мясо, и борщ получился тоже постный, но с прекрасным золотистым наваром. Гусятину мололи, перемешивали с рисом, рыбой и этим фаршем начиняли пирожки. Согласно монастырским правилам такие чудесные белые пухлые пирожки также считаются постными, совсем постными, ибо кто же там будет ковыряться в начинке?

Сегодня в монастыре храмовый праздник. Игуменья в шелковой черной одежде была похожа на круглого черного жука. Она перекатывалась по своей восьмикомнатной келье, ее выпученные голубые глаза празднично сияли, как натертые мелом блестящие подсвечники.

В полдень начали собираться гости. Первым, явился отец Олександр, поп монастырской церкви. Львиная каштановая грива ниспадала ему на плечи. Огненным взором взглянул на матушку игуменью, та ответила ему басовитым приветливым смешком.

Вслед за отцом Олександром явились еще четверо попов, среди них один совсем седой, согнутый дугой старикашка, весь запас слов которого состоял из многочисленных «да-да-да», «ну-ну», «кхе-кхе-кхе»... Приехали два бывших купца, бывший генерал — старичок, бывшая хозяйка номеров «Бристоль» в уездном городе и еще с десяток неизвестных с военной выправкой, но в гражданских пиджаках. Эти неизвестные, безусловно, были хорошо знакомы матушке игуменье, ибо она их все время подчеркнуто выделяла, в том числе косоглазого, коротко подстриженного седого гостя, о котором Лукия подумала, что где-то его уже видела, но никак не могла вспомнить, где именно.