Александр Амзин - Первое

Много позже Егор после встречи выпускников обнаружил в своём кармане маленькую брошюрку - это были все необычные доказательства, которыми вундеркинд потчевал их на уроках. Брошюре много лет - больше, чем Егору и вундеркинду вместе взятым.

Брошюру Егор спрятал. Единственный человек, которому он её показал, был один паренёк с работы, который в день получки оставался допоздна, чтобы ободрать в карты обычных работяг.

- Hичего удивительного тут нет, - сказал паренёк.

Ему было двадцать восемь, и он только на трёхмесячные выигрыши купил себе "Рено". Когда-то он проработал несколько дней в казино, но оттуда его выперли.

- Любая игра это система. Ты мешаешь колоду, - паренёк перемешал колоду и начал сдавать. - Игра состоит в том, чтобы угадать, как теперь преобразовалась система. Если ты изучал теорию вероятностей и подготовился к заданию, ты поймёшь, что наверняка это сделать можно двумя способами.

Он улыбнулся.

- Первый способ - выложить в игру несколько твоих элементов, придавая тем самым системе надёжность, - он дёрнул плечом, и на пол скользнул туз пик.

- Примерно так, - прищурился шулер. - А второй способ - превратить неопределённые элементы в определённые. Пометить карты, чтобы знать точно, кто с чем сидит.

Он протянул руку к невскрытым ещё Егоровым картам, и перевернул одну.

Туз пик.

- Однажды я играл в шахматы на деньги, - сказал шулер.

Он тасовал колоду удивительно легко.

- Я проиграл, - сказал шулер.

- Этот парень умел играть лучше меня. Он использовал всё, чтобы я проиграл.

Он врубил в своей комнате "Весь мир идёт на меня войной", он точно рассчитал, что в шахматах не существует вероятностей, а существует условная ценность каждой фигуры. Существует условная позиция, встав в которую все эти слоны, короли, ферзи, пешки, кони и десантные ладьи перестают быть ценными.

Шахматы - игра на заморозку. После того, как ты держишь под прицелом своего снайпера чужого босса, остальные ребята противника бросают оружие. Схема не изменилась, хотя ей уже четыре тысячи лет.

- Он приговаривал мои фигуры - одну за одной, одну за одной, отговаривал меня делать никчёмные ходы, действовал, как чёртов грязный цыган, и вот мы, шахматная доска, "Весь мир" и бутылка водки - и я выкладываю золотые часы.

Ты не думай, что мне было просто выкладывать золотые часы. То, что ты выиграл, вдвойне сложно проигрывать.

И, представь, он понял это. И когда под очередной его водочный залп я двинул руку со стаканом с резким - хэк! - выдохом, он был настороже.

- Чёрт придумал эти шахматы. И стакан мы разбили.

Он закатывает рукав рубашки и требует, чтобы Егор оценил шрам на руке, на запястье. Егор не видит ни черта, а потом замечает маленького белого червячка.

Маленькую ядовитую змейку единственного проигрыша этого удивительного человека.

7. Лес

Лес просыпается ещё в конце зимы, начинает дышать, махать слабыми ветвями, двигать кронами под синеющим небом, отодвигаться от нефтепродуктного ручейка.

Их трое. Егор, Лена, сын в коляске. Мальчик ещё совсем маленький, он сосёт соску.

Егор, сам того не желая, говорит и говорит, чтобы выдохнуться, а потом набрать воздуха полную грудь и почувствовать холод, который ни с чем не спутаешь, никак не переживёшь; это маленькая смерть, после которой хочется ещё открыть глаза, замереть, и не думать ни о чём, пусть летят самолёты, пусть тонут корабли, пусть качаются деревья вокруг в такт твоей мелодии неожиданно невидимая сеть обволакивает Егора и тащит за собой по лесу.

Он перестаёт слышать окружающих. Лена сюсюкается с малышом, а тот орёт, но все эти звуки наполнены настоящим языком, который и слышит Егор вместо реальных воплей и утипутей.

Каждый раз, когда они гуляют, он старается вдохнуть воздуха сколько можно, чтобы услышать не мёртвые даже, а никогда не существовавшие языки.

Мёртвая с прошлого года трава разговаривает с тобой.

"Хира кам?" - говорит она. Хиракам, хиракам, хиракам - шаркают шнурованные ботинки где-то на далёком-предалёком юге. Чёрные ботинки чавкают по грязи - умпль-умпль, умпль-умпль. И опять - хиракам, хиракам, хиракам.

Пустые шишки качаются, издавая неслышный звон и шёпот. Зинкат. Зинкат.

Зинкат.

И младенец не просто хрюкает, спелёнутый неподвижно, завёрнутый в три слоя, плюс шапочка на голову, плюс полог, плюс амортизаторы коляски, которые превращают его движение в нечто неощутимое; он внутри вопит от страха, бесповоротного ужаса парализации, чувствуя своим молодым тельцем, как у него отнимаются руки, а затем и ноги; один из пальчиков он высовывает всё-таки в мизерную щель меж тройным слоем одеял, и тогда ему начинает казаться, будто он отрубил себе палец, потому что в месяц ещё не знаешь слова "холодно", и в его покоях всегда тепло, а на улице ноль градусов по Цельсию, и этот ноль градусов навевает сладкую ненужную, необратимую, тяжёлую дрёму, которая медленно, но верно превращает его во взрослого.

Засни и проснись. Ты спал восемь часов. Кажется, что ничто не изменилось - часы не начали отставать, планеты всё так же бегут по кругу, но ты стал старше и понятливей. Взрослее.

Мама говорит: утипути, утипути, утипути.

В её голосе сквозит затаённое отчаяние. Она не помнит, на каком языке она говорила раньше. Быть может, младенец поймёт, если она скажет ему "Мур-Шарраф, миа прин", но, скорее всего, нет.

И даже ответ "Э ля ракит синтаб" не убедит её в правильности мыслей.

Хиракам, хиракам, хиракам. В лесу связь меж понятием и звуком исчезает, сплавляя всё в одно целое.

Она писала в школе сочинение. И она запнулась на том месте, где надо было написать про красное закатное небо. Сочинение в школах занимает четыре страницы, а это была последняя фраза, и она сдала только последнюю фразу, старательно вымарав тысяч пять букв, а то и больше.

Фраза звучала так: "Hебо на западе было _красное-прекрасное_".

Хул ту умат.

Он хочет есть.

Лес просыпается от спячки, и склоняется над ними полупрозрачными голыми ветвями. В лесу нет никого, кроме трёх человек: взрослых мужчины и женщины и маленького ребёнка в коляске.

Кто-то оставил свой пластиковый стакан на бревне. Такое чувство, что стакан так и простоял с лета. Так хочет сказать нам бревно. Так визжит ветер. Об этом говорят шаги по бетонной дорожке, ведущей из леса. Килкен-килт, килкен-килт. А потом опять - хиракам, хиракам, хиракам сотнями кирзовых сапог по жухлой степной траве.

Глаза ребёнка широко раскрыты. Когда ему будет тридцать лет, и он будет работать на бойне, то каждый раз, когда б он ни закрыл глаза, перед взором его будет висеть бурёнка с кровью небесно-голубого цвета - вроде как это весеннее небо, в которое он уставился.

Мы и сами не знаем, что помним.