Александр Амзин - В ночи

...В первый день у него просто болела голова, но это бывает, и он к тому же солгал мне, что у него голова болит не перед приступом, а после, так ведь _после_ она у всех болит. Поэтому в первый день я его упустил. Было страшно - это не похоже на человека, это даже на "изломанную пляску" не похоже, как я читал у кого-то. Больше всего я боялся, что у него будет проблема с мочевым пузырём, или проблема с языком. В обоих смыслах - после приступа он еле ворочал языком, никак не мог вспомнить слова, показывал пальцем: "Скэуко там, Саша, эуто?" и на часы смотрит.

Он мне сказал:

- Hе бойся, я однажды только язык оцарапал. Лишь бы закончилось побыстрей. Знаешь, что лекари говорят? Что буду мрачен, молчалив и загнан в кромешную тоску.

И мы с ним второй день играли в походные шахматы. Правда, одной пешки не хватало, он сказал мне, что потерял; на самом деле, я уверен, Лера, когда убирала у него - не часто, но всё же - подхватила пылесосом одну из сметённых в бешеном припадке фигурок; лишь бы на острые кончики не упасть, только бы не на кончики, тогда его обреют наголо и зафиксируют все царапины, а сейчас он уже не вспоминает даже об этой давней пешке, хотя и выглядит не очень - совсем не тот здоровяга, который впервые когда-то упал.

Квартира у него, конечно, дерьмо. Кажется, "половина коммуналки". Вместо длинного коридора - короткая кишка прихожей, две каморы, и кухня с закопчёнными, пыльными окнами. Я не спрашивал у него, как он перебрался в эту нору, а он не говорил.

Hаверное, воспоминания о трёх вольных годах всё-таки терзали его.

- Прими, Герман.

- К чёрту! Я не хочу эту горечь! Я не хочу эту желчь. Она не помогает. Она только отупляет меня.

- Тут сказано, что это новое лекарство.

- Hайди лекарство, на котором сказано, что оно хорошее. Тогда я буду его пить и закусывать; правда, у меня всё не так, как у людей - я сначала ем, а потом пью эту гадость. Бочка дёгтя.

- Заткнись. Просто выпей.

- Ты думаешь, что это поможет пережить вечер? Да если бы я не знал своих приступов, я бы сказал, что у меня лихорадка, потому что по моим припадкам можно часы сверять. Сегодня в одиннадцать.

А уж буду ли я тупой от этой гадости, или нормальный - совершенно неважно. Главное - я постоянно спускаюсь в подвал:

Я протянул руку за следующей порцией.

- Ещё вот это.

- Мне не прописывали никакого дерьма в капсулах.

Всё правильно. Ему не прописывали. Он спал, когда я вышел в аптеку и пошёл к своему знакомому эпилептологу. Он чудной дядька - смотрит на тебя собачьими глазами и всё время спрашивает, можно ли сидеть за компьютером больше получаса. Ещё он верит в HЛО. От него ушла жена, и теперь он совсем один - со своими таблетками, проблемами, взрослой дочкой, брюхатой от соплякаоднокурсника, диссертацией и сиамским котом по имени Страйк.

Мы прошли на кухню и он, уже словоохотливый, пылко-горячий, бурлящий от осознания того, что мир ещё требует от него хотя бы чего-то кроме смены пелёнок бастарду, полез на полки и достал этосуксимидовые зелья.

- Поехали! - сказал он и положил коробку передо мной. Я положил перед ним четыре сотни. Мы чокнулись.

- Оно не горькое, - сказал я.

- Hе мешай. Я смотрю телевизор. - ответил Герман.

Он сидел и смотрел телевизор, постоянно смотрел телевизор, как только я прекращал рассказывать ему о жизни за пределами.

Выходить ему было нельзя, он ослаб и постоянно дрожал мелкой дрожью.

- Это здоровая дрожь, - говорил он. - Это перевозбуждённый организм. Гляди, видишь, палец дёргается? Веки уже давно, а палец у меня недавно. Хоп! - он накрыл палец ладонью, пытаясь остановить. Отнял руку и через минуту палец опять начал тихонько вздрагивать.

- Здоровое нервное возбуждение, - сказал он.

Герман знал, что ему нельзя отойти даже за пределы двора, что там двора, он панически боялся (страх этот передался ему от его бывшей жены) тротуаров, бетонных плит и кафельной плитки; содрогался при виде битого стекла и стыдился осенней грязи.

- Как вижу, - сказал он, - так сразу представляю себя - весь в говнище, голова запрокинута, а потом ещё до дому кто-то доведёт, если не отметелит раньше.

Он дотронулся до правого виска.

- Правый сегодня болит, собака, - сказал он.

Память его стала подводить. Он сегодня мне это уже говорил.

Обычно словоохотливый, теперь он иногда скакал от темы к теме, кратко обрисовывая их и уходя, как только его начальные рассуждения забывались.

- Чайку сваргань, а?

И, пока я ходил к чайнику, напевал козлиным голосом:

- Так-то, друг мой Александр, на часах уже семь тридцать!

И вдруг совершенно серьёзно произнёс:

- Значит, скоро. Три с половиною часа осталось.

Я буркнул:

- Ладно тебе на себя наговаривать. Может, сегодня обойдётся.

- Hе видишь. Hе видишь, - он поглядел на грязный потолок. - У меня постоянное чувство. Оно похоже на медленную тошноту - иногда приливает, иногда отхлынет, и я стою один на берегу, - мне даже кажется, что всё это будто снится. В книжках пишут, - такое бывает от сильного душевного волнения. Одни дураки книжки пишут, другие книжки читают. Я докукарекаюсь сегодня. Я сегодня считал дежавю - это вроде моих приливов; потом, когда вся эта Вселенная замерцала и сжалась в маленькую пятиконечную звезду, я посмотрел на неё, оттолкнул, и понял, что вышел за пределы своего тела, вышел за сигаретами и дошёл в таком состоянии до третьего поворота, там, где рыбный магазин, знаешь? А потом я тихо вернулся обратно - ты ходил по своим-моим делам, а я был словно космонавт на Луне. Я даже не мог спросить ни у кого - как пройти или который час.

Он закашлялся.

- Твою отраву я не выпью. Она меня вылечит. А, может быть, я не хочу лечиться. Ты серого мира не видел. Коричневого мира не видел, до судорог не смеялся, глядя на красного светофорного человечка. Ты не поймёшь.

Герман встал с пола, подошёл к окну - на подоконнике стояли шахматы; мы не закончили с ним вчера.

- Ставлю тебе мат в три хода, - сказал он.

И он поставил.

Я говорил Герману, что ему лучше уснуть. Если приступ найдёт его во сне, это будет не так страшно. Он хотя бы не запнётся, не поведёт плечами, не начнёт спотыкаться, глядя уныло в одну точку, повторяя одно и то же слово - просто проснётся и тут же уснёт, а когда проснётся окончательно, то ему уже снимут давление и голова будет трещать, как она всегда трещит _после_.

Он только махнул рукой.

- Ты знаешь, как лечат эпилепсию? Они сковывают твой мозг, они заставляют его сбавить обороты, потому что в любую секунду...это может случиться в любую секунду - от стакана пива, от лишнего часа на работе, от плохого настроения...впрочем, препараты мне хорошего настроения не добавят. Вот с препаратамито я и буду несчастлив - хмур, молчалив, раздражён. Обкорнанный мозг будет постоянно вопить, а я никогда больше ничего не смогу.