Михаил Хейфец - Путешествие из Дубровлага в Ермак

Сержант замотал головой, будто вокруг нее жужжит надоедливая муха.

- Я и сам думаю, как вы...

Кажется, испугался сказанного и на полусогнутых ногах умчался в служебное купе. До самого конца этапа, до Петропавловска, он не появлялся более в коридоре. И теперь, без него и прапорщика, зэки отдохнули спокойно.

...А ведь всей правды о деле Дорджи Эббева я этому парню не рассказал. Всю правду на свете знают только судьи, гебисты, сам Дорджи и я, потому что мне он доверил написать свою надзорную жалобу в Верховный суд.

Началось все в сорок пятом году, когда Эббев сидел в фильтрационном лагере для военнопленных: двадцатилетнему узнику следователь с самого начала обещал смертную казнь - и сломил его. Дорджи согласился сыграть роль в советской пьесе: его переодели в форму красного командира, он ходил по зоне в сопровождении следователя и указывал ему на своих бывших командиров в калмыцком полку вермахта.

Вот так создавались легенды о всесилии и всезнании МГБ, "у них во всех немецких штабах сидели свои люди", вот и Эббеев оказался на поверку абакумовским соколом, засланным бериевскими орлами в тыл врага. Так ломалось сопротивление обвиняемых на допросах, а Эббеев в "гонорар" получил минимальное наказание по статье закона - десять лет лагерей.

Окончив срок, он время от времени вызвался свидетелем на процессы земляков-калмыков, что не мешало вести добропорядочный образ жизни ударника-шахтера, обладателя льгот и автомобиля (в СССР тогда - признак особой зажиточности) и слыть щедрым покровителем многих земляков, прибывавших в Воркуту.

Однажды он зашел в гости к землячке, которой помогал материально (ее муж все еще отбывал срок). Хозяйки не было дома, и Дорджи увидел на столе распечатанный "зонный" конверт. Он, естественно, сунул в него свой нос и к ужасу прочитал: "Скоро кончится срок , встречусь с ...- далее следовал перечень фамилий бывших сослуживцев Эббеева, - и рассчитаемся с Дорджи за его штучки".

Он помчался в местное УКГБ и передал этот листок под расписку дежурному офицеру.

А потом расплата за содеянное: против него самого дали показания калмыки, на которых он свидетельствовал, и он был арестован, осужден на смерть и доставлен к нам в зону...

Я вовсе не считаю, что они дали против него ложные показания - этого я просто не знаю. Причем то, что они показали, вполне могло быть в жизни: основным пунктом обвинения стало описание разгрома польского партизанского отряда, и после боя пленные поляки были, по словам свидетелей, расстреляны по приказу командира эскадрона, т. е. Дорджи.

Излишне объяснять, что все мои политические, общественные, человеческие и прочие симпатии и сочувствие - на стороне польских партизан. И я вдобавок вполне допускаю, что он сделал то, в чем его обвиняют. И все-таки он - не зверь в моих глазах, которого необходимо на долгие годы удалить от общества.

Шла жестокая, кровавая схватка народов. Все понятия морали были извращены у людей. Я точно знаю, что польские партизаны, попади к ним в плен калмык, расстреляли бы его с той же естественностью, с какой он сам мог приказать "вывести их в расход".

Но это лирика. А что касается юриспруденции, о которой я писал в его надзорной жалобе, то Дорджи Эббеев просто отрицал, что "такой факт вообще имел место". Он просил суд поверить, что свидетели заранее сговорились его оклеветать в отместку за показания против них и просил приобщить к делу документ, письмо из зоны, переданный им в УКГБ. А вот тут начались странные штуки нашего Кота-Бегемота: это письмо не нашли зарегистрированным в делах Комитета. Правда, Эббеев запомнил фамилию офицера, которому он передал это письмо, но он, по справке из органов, уволился со службы и отыскать его не имелось никакой возможности. Тогда Эббеев попросил разыскать того следователя, которому он помогал в 45-м году, но и того наши доблестные органы ну никак не могли разыскать...

Запомнились пикантные эпизоды. Например, на суде Эббеев в качестве аргумента защиты указал, что спас жизнь одному партизану, и просил вызвать того свидетелем. Судья дал свидетелю отвод: "Вы его спасли не потому, что он был партизаном, а потому, что он родственник вашей жены".- "А что, партизана не надо спасать, если он родственник жены?" - спросил Эббеев, явно не добавляя этой репликой симпатий в глазах судьи.

Наконец, подсудимый напомнил про свои ордена "за труд под землей", на воспитанных детей и внуков ("у всех образование") и даже на... активную работу в родительском комитете школы.

- Хитрый и опасный враг Эббеев,- подвел черту судья. - Сколько лет и как хитро маскировался!

Вскоре после подачи жалобы его куда-то увезли от нас... А через два года я услышал о калмыке от Петра Саранчука, прибывшего к нам со "спеца" лагеря особого режима. Там обычно держат помилованных смертников.

- Эббеев на спецу". Гебисты его вербовали в стукачи: мол, мы тебя от спеца спасли, так поработай на нас... Он скинул черный бушлат, попросил дайте мне полосатую робу, положенную по закону. Да его потому и взяли по второму заходу: думали, прошлое подходящее, снова на них поработает. А он ничего, держится честно, - закончил рассказ о "свидетеле ГБ" Саранчук.

"Я - украинская художница Стефания Шабатура"

За окном вагона вывеска на остановке: "Станция Макушино".

Вводят зэчку удивительного обаяния. Одета в гражданское платье значит, только что из-под следствия.

- За что? - спрашивает солдат. Она называет номер статьи.

- Хату держала?

"Хатой" или "блатхатой" называют блатной притон. Кивнула.

- Замужем?

- Да.

- Муж будет ждать?

- Будет. Он у меня замечательный парень.

Потому ее и запомнил: неожиданно прозвучала высокая лирика в проституированной блатной команде, странным - сам набор слов. Весь этап солдаты относились к ней с подчеркнутым уважением - на них тоже произвело впечатление.

А я смотрю на макушинский перрон, где стоит наш вагон довольно долго, и мечтаю: а вдруг произойдет чудо! Вдруг случайно на перрон почему -либо выйдет сосланная на эту станцию Стефа Шабатура.

Я видел ее один раз в жизни - 24 марта 1976 года. Возвращался в зону из Саранской тюрьмы, со своего первого "внутрилагерного" следствия. Выгрузили меня из "столыпина", а автозак-"раковая шейка" из-за оттепели и сопровождавшей ее жуткой грязи остановился вдалеке от подножки вагона. И я пошел туда один -конвой поленился сопровождать меня до машины. Никуда не денусь, сам дойду.

Посреди пути, на изгибе дороги, стоит толпа зэков, ожидающих погрузки в поезд. Впереди и отдельно от всех - двое: женщина, с исхудалым лицом, светлыми глазами, на вид молодая, но с седой прядью, пересекающей голову; рядом - молодой парень, пламенно восточного типа, черноглазый и черноволосый, будто его нарочно наваксили до блеска маршальских сапог! Худой, череп будто обтянут кожей, и выделяется орлиный нос. Через год с лишним он станет моим близким другом - Размик Маркосян из Национальной объединенной партии Армении. А тогда он знал уже обо мне - из посланий по зонам Паруйра Айрикяна -, а я его - нет. Он наклоняется к женщине, она окликает меня: