Ася Пекуровская - Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов)

О том, с каким удовлетворением Сережа любил узнавать себя в персонажах, едва ли дотягивающих до ранга "пошляка и большого засранца", у нас будет возможность убедиться в будущем. Однако от того застенчиво чарующего великана, о котором мы ведем здесь речь, и до того персонажа, в котором четверть века спустя Сережа узнал "с удовлетворением" себя, не нужно было шагать через весь Египет.

Сережу с Федей связывала тесная и многолетняя дружба, которая, в силу нерасчлененности тотемного мышления тех лет, понималась Сережей же как тесная и многолетняя вражда. И если можно допустить, что Сережа когда-либо научился мыслить независимо, а у будущих поклонников Сережи, кажется, не возникает в этом сомнения, то благодарить за это они должы именно Федю Чирскова, или, во всяком случае, Федю в первую очередь.

Федя не отличался кавалерийской щедростью, которую с избытком расточал Сережа, и чуждался всякого бравурного проявления чувства локтя, в связи с чем служил мишенью для сережиного острословия, во всех прочих отношениях уступавшего фединому. Федя был удивительной личностью в свои девятнадцать. Он обладал всем, что было тогда в цене - острослововием, страстью к каламбуру, к умной цитате, к праздности и артистическому разгильдяйству. Но в нем все эти свойства органично уживались с тем, что было чуждо всем нам: усидчивость, тяга к порядку, к размышлению и, чего не знала наша праздная толпа, - одиночеству. Федя жил вне тотемного шаблона, который царил в наших рядах. И в этом заключалась причина его очевидной непопулярности. Не помогало и то, что, как и все другие, и более других, он был яркой личностью. Однако, что бы он ни делал, что бы ни говорил, а, главное, что бы он ни чувствовал, было продуктом его собственных ощущений, собственного видения. Возможно, он, как и Сережа, и даже с большим правом, чем Сережа, тайно считал себя непризнанным гением. Но сказать с достоверностью о том, что было у Феди на уме, не мог никто. Федя был одинок.

Будучи одарен саркастическим умом и преуспев гораздо больше Сережи в острословии, Федя отличался замедленностью реакций, в связи с чем создавалась видимость того, что он терялся под градом сережиных шуток. Однако, так обстояло дело лишь в присутствии толпы. В камерном кругу Федя был гораздо смелее, и порой Сережа уходил с поединка, им же спровоцированого, зализывая раны. Образцом фединого стиля, не допускающего поспешности, была реприза, произнесенная с задумчивой полу-улыбкой или короткая эпиграмма-экспромт, метящая в лицо очевидное и моментально распознаваемое. Помню одну из них:

Аллочка-красавица

Слушала Бетховена...

- Вам Бетховен нравится?

Кавалер спросил.

Встрепенулась Аллочка:

- Тот, что машет палочкой?

Очень, очень мил.

Однажды в морозный зимний вечер Сережа явился домой без пальто, которое, как выяснилось, пропало из университетского гардероба вместе с помещенными в карман одолженными тремястами рублями. - По дороге, рассказывает Сережа, - встречаю Федю. Идет, одно плечо выше другого, шея обмотана кашне, протягивает мне руку в теплой перчатке. Сразу видно, что у человека все в порядке и, если чего нехватает, так это собеседника. Останавливаемся. Ну, я делюсь с товарищем своим несчастьем. Дескать, такое случилось. Остался без пальто. Похитили триста рублей. Зуб на зуб не попадает. - Из всего сказанного заключаю, - говорит Федя в ответ, - что в теплую погоду у тебя с зубами все в порядке, в то время как у меня, видишь, один зуб качается вне зависимости от погоды. - Тут я вижу, - сворачивает свою повесть Сережа, - что он движется к фонарю с целью продемонстрировать свои не очень здоровые и сильно уступающие моим зубы.

Примерно год спустя, Сережа звонит мне поздно вечером: - Асетрина, слушай внимательно. Ты меня слышишь? Возвращаюсь я с Федей из Дома Кино. Идем неспеша, беседуем. Обсуждаем западный кинематограф. Рирпроекция. Монтаж. Угол зрения. Угол отражения. Еще один угол: падения. Вдруг федино лицо искажается такой гримасой и весь он как-то начинает оседать. От ужаса у меня самого что-то лопнуло в позвоночнике. - Тут у меня, - слышу я задыхающийся голос, - во внутреннем кармане пальто было пять рублей, которых недостает. Как ты думаешь, они уже закрыли свой гардероб? Ведь если я их завтра прищучу, уже может быть поздно. Пропьют.

Другим поедателем сережиной селянки был до дерзости застенчивый в

Валера Грубин, который обладал широким и открытым лицом, сияющей, обезоруживающей улыбкой, не допускающей мысли о том, что внешность может быть обманчива, а также способностью краснеть при произнесении звуков собственного имени. Сразу заняв положение завсегдатая сначала у нас с Сережей, а затем у меня без Сережи, Грубин нарушал рутину ежедневных визитов к нам внезапными и кратковременными исчезновениями, после которых возникал опять, как ни в чем не бывало размахивая спортивной сумкой, напоминавшей сундук, из которой неизменно торчала водочная головка, и на лаконичный вопрос: "Где был?" отвечал уклончиво: "Сначала на соревнованиях, потом пьянствовал". Все, что было известно о Грубине, поступало в виде сережиных домыслов, к которым сам Грубин относился безучастно, и только лицо его, неизменно приобретавшее цвет кумача, воздвигнутого освободителями над Рейхстагом, выдавало присутствие зрения и слуха.

Впоследствии оказывалось, что спортивный гений Грубин, ни разу не обмолвившийся о существовании отчего дома, куда-то посылал трактаты о французской литературе, как-то оказывался почетным членом если не Пенклуба, то союза духоборцев, где-то печатал статьи о Достоевском, кому-то рецензировал научные публикации на тему Крестоносцы со времен Папы Григория Девятого до наших дней и для кого-то писал за ящик водки докторскую диссертацию на тему "Влияние манифеста Александра Первого о присоединении Финляндии к России на Апрельские Тезисы Ленина".

Жизненным пульсом сережиного филиала был бывший авиатор, еще не расставшийся с защитной гимнастеркой поблекшего хаки, хотя уже оставивший седую гриву своей стальной птицы. Слава Веселов во всем бросал вызов своей армейской профессии, сведения о которой были нами извлечены из аксеновского эпиграфа: "Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится..." Вероятно, осуществив свое первое столкновение с литературой в небесной сфере, Слава попал в наш анклав с куском ватного облака, на котором то и дело проступали открытые им непревзойденные сюжеты.

"Сейчас Слава Веселов переписывает вАШАнну Каренину'. У него с этим произведением особые счеты", - говорил Сережа, посмеиваясь.

По капризу, случайности или произволу в наших рядах оказался, впоследствии так же неожиданно и бесследно исчезнув, уже вписанный в анналы тотема Леня Мак, который появился в университете транзитом из Одессы, нуждался в ночлеге, получил его у Сережи в доме и стал членом семьи. Маленького роста, в очках, очень спортивный, в подчеркивающих каждый мускул панталонах, он был похож на боксера, был штангистом и называл себя поэтом. Однажды, будучи припертым к стене (если мне память не изменяет, на него свалился шкаф), он подтвердил свою принадлежность к гильдии поэтов, прочитав лирическую поэму, которая звучала так: