Денис Журлаков - Love story

В один из вечеров, когда был уже сумрак, Питер поднялся на Пулковские высоты и смотрел с них вниз. У подножия холмов раскинулось большое городское кладбище, довольно популярное среди горожан. Одно из надгробий привлекло внимание юноши. Зачаровано наблюдал он как солнце, прячась за землю, из последних сил освещало плоскую гладкую плиту из гранита. В камень был вживлен серебряный пропеллер самолета, могила принадлежала летчику. Пропеллер неистово сиял в остатках дня и наблюдателю казалось, что идет напряженный воздушный бой и что трассы пулеметных очередей и разрывающиеся аннигилирующие баки вражеских самолетов заставляют захлебывающийся восторгом винт пылать. Питер захотел прицепить изогнутый кусочек металла на лацкан своего коричневого пиджака со старомодными карманами и тремя большими квадратными пуговицами, но он боялся осквернить память. Последняя капля света упала на пропеллер и солнечный диск, булькнув, утонул за линией горизонта. Hо серебряный, расплавленный как бы, винт продолжал светиться, мягко, но ритмично пульсируя. Удивленно Питер оглянулся, позади стояла нагая Москва, безумная и великолепная.

- Кто здесь похоронен? - спросила она тихо.

- Антуан де Сент-Экзюпери, - сказал юноша, хотя это было совсем не так. Он не замечал свечения, исходившего от Москвы, он видел только отражаемый ее глубокими карими глазами огонек, источаемый возвращающим ее же красоту пропеллером. Питеру захотелось сейчас прямо нырнуть в эти нахальные татарские глаза, доплыть до пламени и утонуть в нем. Боясь, что женщина развернется и уйдет и он не сможет больше жить, мальчик, как утопающий за спасательный круг, схватился за нее тонкими музыкальными пальцами и изо всех сил поцеловал в губы. Он никого никогда не целовался до этого и ему стало больно. Женщина испугалась. Этот маленький мальчик, эта серая мышка, это... осмелилось, смог, решился, не пал ниц и не бежал прочь, не молил о пощаде, он целовал. Москва отстранилась и вдруг поняла, что любит. Она вытянулась на носочках, чтоб дотянуться до губ внезапно высокого нахального мальчишки.

- Как тебя зовут? - спросила она.

- Петербург. - ответил он и запнулся, слишком уж официально вышло. - Питер.

- Тебе больше подошло что-нибудь более русское и современное, Петроград, к примеру. Впрочем, Питер это тоже хорошо.

Потом он совершил святотатство. Увидел на красивой могиле два невероятных ландыша, подхватил один из них и подарил своей возлюбленной. Оставшийся без пары цветок, лежащий на свежем, взрыхленном грунте, стал мерзнуть, заплакал и умер. Зато из первого, в искупление, Москва сплела прелестный венок сонетов и прицепила его на березовую веточку. Дерево в благодарность расцвело и начало кланяться своей богине. Влюбленные спустились с Пулковских высот, шагая по камням, и пошли к месту, где Hева впадала в Финский залив и белые иноземные пароходы с высокими синими полосами ватерлиний на бортах гудели им из своих труб, и где-то на другом берегу чухонцы устроили на радостях салют.

Они стали жить вместе. Рано утром Питер поднимался с кровати и шел на закованное в рассыпающийся панцирь озеро спасать людей, которые совсем в этом не нуждались. Возвращаясь, иногда он приносил пригоршню корюшки и в доме пахло огурцами. Москва просыпалась в полдень, с ударом Петропавловской пушки и к приходу любимого всегда была свежей и красивой. Он смотрел в темные зеркала глаз, иногда становящиеся зелеными, кошачьими, и видел, что Москва страдает. Ей нужны были громкие барабаны, петарды и фальшфейеры, ей хотелось ослеплять и властвовать, ее манили головокружительные венские вальсы. Единственным же танцем, который знал Петербург, была мазурка, и все нелепые па облаченного в облегающие костюмы с оборками на рукавах мальчика казались на фоне Москвы смешными. Питер походил скорее на пажа, приставленного к королеве. А Москва королевой не была, точнее не только ей. Бедный юноша вообще путался, не поспевал за изменениями. Она становилась то быстрой развратной змеей, самой первой соблазнительницей Адама, проползающей в душу и жалящей там, то светлым невинным ангелом, которому только крылышек, белесых кудрей и небольшой арфы недоставало. Иногда Москва делалась грозной воительницей, отчаянной смуглой скифкой или татаромонголкой, вихрем мчалась по болотам на диком необъезженном жеребце невнятной масти, избегала проезжать христианские церкви, и окрестные дремучие племена - вепсы и чудь, выстраиваясь, смотрели на ее забавы и снимали шапки. Питер удивлялся, сколько всего может таиться в этом создании и, поклоняясь, именовал женщину "своею сто лицею богиней"... У Москвы действительно было не меньше ста лиц. Даже полная тысяча.

Прошла неделя (та неделя, что стоит года) со дня их первой встречи, и Москва затосковала совсем. Питер тоже сник, он уходил из дома затемно и бесцельно бродил по лесам и замерзшим болотам, выискивая под сугробами несобранную за лето морошку. В один день он нашел в занесенном снежной грязью кювете мертвую девушку из малоземельных крестьян. Она замерзла. Девушке было около шестнадцати, и на ее шее был повязан алый как кровь лоскут ткани. Он отнес тело к ближайшей деревне, положил под дерево и отошел. Снегири сели на ветки и стали петь ей траурные грустные мелодии. В тот же день Питер проводил свою любимую на вокзал, усадил в напряженный паровоз и тот, обрадовано засвистев, покатил по дороге, радостно гудя и распугивая выходящих на рельсы лосей.

Попав в Москву через площадь трех вокзалов, он подошел к таксофону. Сутенерша рядом предложила ему трех проституток на выбор, но Питер отказался. Он набрал номер Grassy, последнего МакЛауда эпохи, с которым никогда не дружил и даже не виделся ни разу. Grassy, долговязый горбун, опирающийся на кривой костыль, со спутанными длинными волосами, но одетый при этом элегантно и чисто, вышел почти сразу. Они, не пожимая друг другу рук, отправились в Заведение.

- Два по сто пятьдесят, - вежливо улыбаясь, попросил Питер замечательного кота-бармена, в котором немедленно узнал булгаковского Бегемота. Кот услужливо улыбнулся и принялся наливать водку из двух кранов, больше подходящих для хорошего пива, в оба фужера разом. Водка была холодной, и фужеры с наклонными ножками, невесть как не опрокидывающиеся, не теряя времени, запотели.

Безобразный горбун, похожий на Квазимодо, прислонил тут же сползший костыль к колонне и сел за столик напротив своего визави. Питер представлял, как это ужасный бродяга, с худыми ногами, теряющимися в тяжелых ботинках, со своей пачкающей кривой палкой входит в столицу со стороны Каширского шоссе, или, наоборот, от Ленинградки, возвращаясь из своих наркотических странствий и поражался. "Мог ли я жить тут", - думал он. Москва встретила его холодным серым дожем. В Заведении было не светло, скорее темно, все окна оказались занавешены желтыми, депрессивными шторами. Звучал Моцарт. Плохо звучал, мягкие стены ловили и глушили божественные ноты. Герои неслышно переговаривались. А через два столика сидели другие посетители Заведения: компания не то пьяных матросов ВолгоБалта, не то римских легионеров. Они были "в штатском", "по гражданке", в просторных кирзовых сапогах, зеленогрязных ватниках и черных, крупной вязки, шапочках-пидорках, и именно это не позволяло выяснить их происхождения. Компания состояла из пяти человек. Выпили они уже по четыре бутылки бормотухи, если считать на каждого, в общей сложности - двадцать. Вдобавок, все они были слепы и помногу жестикулировали.