Усмирив свою скромность, признаюсь, что и сейчас мой взгляд способен разбить сердце не одной девушки и смягчить жестокую душу не одного врага, а тогда свет моих синих, доставшихся от матери, глаз, способен был разжалобить, наверное, и ангела тьмы. Отец знал об этой моей особенности и не поддался, но аргентинский ученый, широко улыбнувшись, махнул рукой, давая понять, что я могу остаться. Я вскочил и, стараясь не встречаться взглядом с отцом, жарко поблагодарил Антониу, обещая, что ни одно слово из услышанного мной здесь, никогда не выйдет наружу. Теперь я нарушаю свое обещание, но смиренно замечаю, что ни разу за долгие годы, прошедшие с того марта, я не нарушил данного слова, обсуждая разыгравшиеся события только с их непосредственным участником, с моим отцом; нынче же тайна перестала быть важной. Затаившись в углу комнаты, я с трепетом выслушал историю Антониу Консельейру, вырвавшуюся на свободу под расслабляющим воздействием содержимого бутыли. Антониу происходил из богатой и влиятельной семьи, все пути были открыты для юноши из предместья Буэнос-Айреса, сына генерала. Он избрал для себя неспокойную судьбу исследователя, собирателя старинных традиций, систематизатора уходящих во мглу времен знаний. Он путешествовал по обеим Америкам и Европе, три года прожил в Африке, оставил друзей в Австралии. Судьба привела его в Россию и эту зиму он провел в Hиколаевском, разбирая накопленный в поездках по Сибири материал. В его тетрадях были записи песен и сказок, которые рассказывали ему слепые старухи в почерневших от старости избах, в чемоданах лежали деревянные фигурки идолов и плетеные кружева салфеток, сотканные пальцами женщин из опустевших деревень. Hо кроме желания привести в порядок весь этот бесценный исторический и культурный пласт, срезанный с безвестной глухой Сибири, была еще одна причина, заставившая Антониу остановиться в Hиколаевском. Причина эта вызвала мой жгучий интерес, да и отца моего тоже, хотя опытный капитан и не подавал виду. Что ж, сказал латиноамериканиец, утолять жажду знаний, это мое основное занятие. Он предложил нам пройти с ним несколько километров в сторону от села. Я торопливо оделся, с трудом дождался, пока соберутся взрослые. Вместе с нами отправилась молчаливая Аргентина Львовна. Это не вызвало у меня удивления, как должно было вызвать. Тесной группой, сопровождаемые тайными взглядами селян из-за заплетенных паутиной изморози окон, мы прошли через село, и вступили на блестящую укатанную дорогу, что вела от Hиколаевского к далекой железнодорожной станции. Стоял сильный мороз, пар из наших ртов клубился перед глазами и шли мы молча. Вскоре Антониу свернул с дороги на едва видимую среди сугробов тропу, по которой идти можно было только друг за другом, вытянувшись в подобие колонны по одному. Тропа то виляла между огромными елями, то распрямлялась, как струна, проводя нас между пологими холмами. Аргентинский ученый шел впереди, вслед за ним мы с отцом, замыкала шествие закутанная в платок Аргентина Львовна в огромных валенках и черной каракулиевой шубе. Тропа привела нас к огромному полукруглому бетонному ангару. Высокие ворота ангара были закрыты и засыпаны снегом, но Антониу провел нас к противоположной стороне, где нашлась металлическая дверь, запертая на висячий замок. Ключи от замка появились в руках у пожилой женщины и скоро мы очутились в темноте и неожиданном тепле большого невидимого помещения. Вспыхнул электрический свет и я рассмотрел сводчатый бетонный потолок над головой, многочисленные деревянные полки, рассыпанный по полу песок. Дверь за нашими спинами захлопнулась. Я оглянулся и увидел в руках у латиноамериканца тускло блестящий загнутый клинок. Я вскрикнул, отец обернулся на мой голос и это спасло его: клинок лишь распорол рукав на шубе моего капитана.
Что же было дальше? Я распахнул дверь ангара и выскочил, но меня схватила женщина и бросила обратно в душное пространство, где катались по полу мой отец и Антониу в борьбе за отброшенное в сторону оружие. Схватка продолжалась недолго. Спустя час в ангаре появился участковый в сопровождении нескольких военных. Их привели сельские подростки, следившие за нами от самого Hиколаевского и встревоженные моими криками, которые я издавал, пытаясь бежать от Аргентины Львовны. Дальнейшее представляет мало интереса для рассказа, ибо оно мистично, отвратительно и одновременно трагично. Мне запомнилась лишь картинка, на которой изображено лежащее на полу ангара тело и участковые, острожно заглядывающий в раскрытый рот мертвеца, из которого торчат слишком крупные зубы. Конечно, вампиру, жажду которого способен остановить холод, самое место в морозной сибирской тайге; разумеется, вампир, долго не вкушавший своей пищи, начинает стремительно и необратимо стареть. Hо вот на что способна любовь, заставившая мужчину последовать за своей возлюбленной в далекое село, понять дано не каждому. И кого судить строже: женщину, добровольно заточившую себя в глухомани и переживающую жестокие муки от невозможности утолить непередаваемо злой голод, и спрятавшуюся от человека, который ее искал по всему миру; или мужчину, мечущегося по Европе и Америкам, уничтожающему на своем пути девственниц и детей, только лишь для того, чтобы найти потерянную любовь, черпавшего силы в многочисленных своих жертвах из-за того, что его единственная не пожелала жить с ним уединенно в аргентинской пампе и бежала восемьдесят лет назад в Россию. Мы много и часто спорили с отцом об этих неразрешимых вопросах, и отец (он считает, что во всем виновата женщина), который выглядит теперь моложе меня, вздыхает и часто смотрит на фотографию, висящую на стене его дома. Там на фотографии изображен я в первой своей антарктической экспедиции.
