Михаил Болотовский - Телеграмма

- Дали бы нам на Алтуфьевском, - запальчиво заявила моя жена, - я бы в ножки поклонилась. Я эти бульварные пределы в гробу видела.

- Ты, наверное, не коренная москвичка, - надменно сказал Гурко.

- Коренная, - возразила жена. - Коренней не бывает. Живем, как свиньи, в коммуналке. В Столешниковом. Семнадцать комнат, одиннадцать семей.

Мы действительно там жили. Та еще была квартирка. На двадцать пять жильцов - три лесбиянки и ни одного алкоголика. Даже майор милиции, занимавший с женой и тремя взрослыми дочками (дочки в порядке живой очереди часами насиловали телефон в попытках построить семейное счастье) две смежные комнаты - и тот не пил. Я бы на его месте непременно запил. Крепкий был человек. Каждый вечер он кипятил на газовой плите четыре чайника одновременно, а потом выливал кипяток за батареи парового отопления. Оттуда с душераздирающими криками выбегали ошпаренные тараканы, и тотчас же подыхали. Майор сгребал их трупы в совок и выбрасывал в крашеное олифой жестяное ведро с загадочной, почти мифологической надписью "КРЭЗ". Откуда взялось на кухне это ведро - не помнил никто.

- Ладно, - сказал Гурко. - Давайте выпьем. Нам ли быть в печали?..

3

Обед мы с женой проспали. К ужину не успели вернуться из Риги, куда ездили за каким-то бесом. И нам не довелось стать свидетелем начального этапа той организационной работы по подготовке поздравительного текста для Аджавы, которую развернула Степанида. Тем более, что за завтраком писатели обсуждали совсем другую тему: минувшей ночью Степаниду попытался изнасиловать поэт Алексей Кондаков.

Кондакова я знал давно. Мы когда-то пьянствовали с ним в Малеевке. Третьим в нашей компании был известный поэт Савелий Кременецкий, автор слов к самой эротичной советской песне "Есть у революции начало, нет у революции конца". Другие его сочинения мне не были известны. Выпив, Кременецкий начинал рассказывать антисоветские анекдоты. Кондаков укоризненно качал головой, и тихо говорил: "Нехорошо, Савелий. Партия тебя в люди вывела..."

Кондаков казался мне человеком незлым, тихим и даже относительно вменяемым. Вменяемость изменяла ему только в тех случаях, когда речь заходила про партию. После второй бутылки он начинал читать стихи о Ленине. Причем собственные. Читая, он попеременно заглядывал мне и Кременецкому в глаза. Было видно, что он искренне любит не только Ленина, но и нас, своих беспутных коллег по перу, однако Ленина все-таки сильнее.

Я никак не мог вообразить, что мирный, как трактор, Кондаков пытался кого-то изнасиловать. Тем более Степаниду. Он был ниже ее на голову и намного слабее физически. Наконец, насиловать члена КПСС Кондаков просто не отважился бы.

Степанида, вопреки английской диете, завтракала зразами. Ночное происшествие явно не отразилось на ее аппетите. Рядом, как верный страж, сидел Гурко. Увидев нас с женой в дверях столовой, он призывно замахал вилкой.

- Слышали? - спросил Гурко, едва мы подсели к столу. - Но каков Леха-то! Орел!

Я огляделся по сторонам. Рядом, за столом у окна, ели зразы писатель Петров, его теща и сестра его тещи. За малахитовой колонной хрустели крекерами критик Провский и эссеистка Кобзарь. Мастера производственного жанра братья Грум с чадами и домочадцами допивали какао за столиками справа. Кондакова не было видно.

- Нет его, нет, - поймала мой взгляд Степанида. - Разве он выйдет? Теперь до вечера в комнате просидит.

- Что, так-таки пытался изнасиловать? - поинтересовался я.

- Ломился в дверь, - охотно сообщила Самохина. - До половины четвертого ломился. Открой, кричит, Степанида, открой мне двери!.. Козел старый. А в корпусе кроме нас с ним - никого, сестра-хозяйка вечером домой уходит. Ох....

- Да он пьяный был, - высунулся из-за колонны Провский. - Так он мухи не обидит. Просто напился. Трезвый он такого не сделает.

Степанида посмотрела на Провского несколько раздраженно. Было видно, что ее задела такая постановка вопроса.

- Чего это пьяный? - обиженно сказала она. - Совершенно трезвый. Вечером мы в коридоре столкнулись, поговорили. Никакого запаха, вообще.

- Извините, - смутился Провский, и спрятался обратно за колонну.

И в этот момент в столовую вошел Кондаков.

- До четырех часов не спал, - сказал он, приблизившись. - Работа захватила.

Из-за колонны послышалось сдавленное хрюканье.

- Да мы уж знаем! - по-заговорщицки подмигивая Кондакову, заорал Гурко. - Общественность проинформирована!..

Кондаков, нимало не смутившись, сел за стол, придвинул плошку с подсахаренным творогом.

- Степанида рассказала? - спросил он, смущенно улыбаясь.

Хрюканье усилилось. И тотчас же из-за своего столика вскочила эссеистка Кобзарь.

- Не вижу в этом ничего смешного, Яков Семенович! - крикнула она Провскому. (Оказывается, это он хрюкал.) - Черт знает что! Ни стыда, ни совести...

- Я-то тут причем? - удивился Провский.

Кондаков смотрел на них недоуменно.

- Не смотрите на меня так! - продолжала кричать Кобзарь, только теперь уже на Кондакова. - Ваше ночное поведение не укладывается ни в какие рамки, а вы сидите и кушаете творог!

- Творог я заказывал, - парировал Кондаков. - А мое ночное поведение было совершенно естественным. Как личность творческая, вы не можете этого не понять. Возникло, так сказать, вполне объяснимое желание... Это вот Степанида вела себя странно.

- Я вела себя странно?! - взвизгнула Степанида, и тут же заплакала.

- В высшей мере, - отрезал Кондаков.

Он сказал это так категорично и весомо, что на мгновение в столовой воцарилось молчание.

- Ну, знаете... - выдавила, наконец, Кобзарь, - тут уж знаете... тут слов нет...

Она решительным шагом подошла к нашему столику.

- Пойдемте отсюда, моя милая, - сказала она рыдающей Степаниде. Эти люди недостойны ваших слез.

Все молчали: и Петров, и теща его, и сестра тещи, и Гурко, и Провский, и братья Грум, и мы с женой. Выразительнее всех молчал Кондаков, доевший творог и принявшийся за зразы. Цокая каблуками по мраморному полу, Кобзарь и Самохина вышли прочь.

- Довольно безумное начало дня, - заметил Кондаков.

- Старик! - задушевно сказал Гурко. - Ты, конечно, большой поэт и все такое, но в этом деле, извини меня, ты не прав.

Кондаков доел зразы, залпом выпил стакан остывшего какао. Обтер вчетверо сложенной салфеткой губы и, почему-то, лоб.

- Саша! - ответил он. - Ты человек беспартийный. А вот Степаниду я решительно не понимаю. Решительно.

- Что он этим хотел сказать? - спросил Провский, когда за Кондаковым затворились двери столовой. - Что он в виду-то имел? Если Самохина член партии, то она должна... я прошу прощения... по признаку партийной принадлежности?..

От окна неожиданно подал голос Петров.

- Не надо, Яков Семенович, - строго сказал он. - Так мы далеко зайдем.