Михаил Болотовский - Телеграмма

4

Мы с женой пошли искать Степаниду.

- Она наверняка сидит на своей любимой скамейке, - предположила жена. - В дюнах, над морем.

С Балтики дул холодный ветер. Остро пахло водорослями.

На любимой скамейке Степаниды сидел Кондаков. Он читал газету "Правда".

- А-а! - приветливо сказал он. - Молодая поросль.

Слово "поросль" мне не понравилось. Какая я ему "молодая поросль"? Тоже мне, мать его, старик Державин.

- Да ну вас, Алексей Митрофанович, - огрызнулся я. - У меня не сегодня-завтра внуки пойдут. Молодость, знаете ли, понятие относительное.

- Молодость - это до тридцати пяти лет, - сообщил Кондаков.

- Почему именно до тридцати пяти?

Кондаков пожал плечами.

- Не знаю. Должен же быть какой-то критерий. Правление решило, что тридцать пять. Хотя я при голосовании воздержался.

Тут я понял, что Кондаков шпарит строго по прошлогоднему постановлению Правления СП, где решали, кого считать молодым писателем, а кого, напротив, таковым не считать.

- Воздержался, - продолжал Кондаков, - поскольку предлагал ограничить рамки молодости. До двадцати восьми лет. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

- А тридцать пять - это в соответствии с чем? - встряла жена.

- Не знаю, - ответил Кондаков. - Поэтому и воздержался. В этом числе нет внутренней логики.

- А в двадцати восьми - есть?

- Есть. В соответствии с Уставом ВЛКСМ.

- А в Уставе ВЛКСМ есть внутренняя логика?

Кондаков посмотрел на мою жену укоризненно.

- Ирина, я вам очень симпатизирую, - грустно сказал он. - Но ваш супруг оказывает на вас дурное влияние. Вы развращаете жену, Балаховский. Я помню наши разговоры в Малеевке. Это были нехорошие разговоры. Вы даже заступались за Бухарина.

- Это вы что-то путаете, - сказал я. - Никогда в жизни не заступался за Бухарина. Было бы за кого заступаться...

- В ваших словах, - заметил Кондаков, - чувствуется подтекст. Не наш подтекст. Ну подумайте, кем бы вы стали, если б не Октябрьская революция.

- Помещиком, - ответил я. - У прадеда был особняк на Басманной, дом на Мойке и поместье в Ярославской губернии. Вы бы хотели иметь поместье, Алексей Митрофанович?

Жена дернула меня за рукав.

- У меня есть дача, - гордо сказал Кондаков.

- Ну, дача... А то поместье. Леса, поля, потом эти... луга. Конюшня, лошади. В доме два флигеля...

- Крепостные, - услужливо продолжил Кондаков, - порки на этой самой конюшне, и беззащитные перед похабной барской волей сельские красавицы.

Конец фразы он произнес с надрывом.

- Вам ли, Алексей Митрофанович, про беззащитных красавиц говорить? Кто, извините, к Степаниде ломился?

- Причем тут Степанида! - досадливо отмахнулся Кондаков. - Это какой-то нонсенс. Я шел к ней, как коммунист к коммунисту.

- А она по Уставу обязана?..

- Не обязана! - крикнул Кондаков, вставая со скамейки в крайнем возбуждении. - Не обязана, но могла бы! А уж если хотите, то и обязана. Я понимаю вашу иронию насчет Устава, в Уставе этого, конечно, не запишешь. А вы, как человек беспартийный, не знаете, что кроме буквы есть еще и дух. Дух!.. Поймите же вы!

Тут я почувствовал, что еще три минуты такого разговора - и можно спятить.

- Алексей Митрофанович! - заорал я на Кондакова. - Вы с Луны свалились? Партбилет - не пропуск в спальню! Вы можете вообразить, что Степанида просто не хотела? Что вы ей не нравитесь?

Кондаков бросил на меня иронический взгляд и снова сел на скамейку, с грацией римского сенатора запахнувшись в дорогой темно-синий плащ. Свернутая в трубочку "Правда" торчала из-под рукава, как таинственный свиток.

- Хотела, - с гордостью сообщил он, - и говорила мне об этом за ужином. И о том, что я ей нравлюсь - тоже говорила. Раньше говорила, и вчера говорила. Заметьте, я ее за язык не тянул. Где и когда это должно было произойти - вот этого мы действительно не уточняли, каюсь. Мой промах.

- Так подойдите и уточните! - внезапно взорвалась моя жена. - Мы-то почему должны во всем этом участвовать?

- Как люди беспартийные, вы совсем и не должны... - запел Кондаков, но Ирина замахала на него обеими руками, как на осу, и он не стал продолжать, а лишь заметил:

- Нервная какая у нас молодежь!

Потом развернул газету и принялся за чтение.

5

Самохиной не было и в баре. Зато там сидел Гурко.

- Степаниду не видел? - спросил я. - А то ее Кондаков ищет. Хочет уточнить планы на предстоящую ночь.

Оказалось, Гурко не только видел Степаниду, но даже успел получить от нее рукописный проект поздравительной телеграммы Аджаве: испещренный какими-то непонятными пометками лист бумаги лежал перед Гурко на столе. По всем четырем углам лист был придавлен пустыми пивными бутылками.

- Ознакомься, - сказал Гурко.

Он вытянул листок из-под бутылок, стряхнул с него ореховую шелуху и положил передо мной.

По верху листа, еще хранившего ребристые отпечатки бутылочных торцов, фиолетовыми чернилами было начертано: "Поздравительная телеграмма П.Аджаве от членов СП СССР, проводящих свой творческий отпуск в ДТП им. Я.Райниса (г. Дубулты, ЛатвССР) в связи с 60-летием со дня его рождения. Проект".

- Ужас какой, - сказала жена, заглянув мне через плечо.

- Но-но! - возразил Гурко. - Трепетнее относитесь к коллегам по перу. Во-первых, Степанида старалась. А во-вторых, это проект.

- Вижу, что это проект, там написано, - заметил я. - Но это хуевый проект.

- Почему хуевый? Ты же не прочел. Хочешь пива?

- Не хочу. Лучше скажи, почему только от членов? Вот Кобзарь с Провским, к примеру, не члены.

- Провский - член, - убежденно сказал Гурко.

- Нет, не член.

- Ну, как не член, я его в справочнике видел.

- Не мог ты его там видеть.

- А где же я его видел?

- Это ты его в справочнике Союза кинематографистов видел. И в ВТО. А в Союз писателей он не вступает, чтоб взносы в три места не платить.

Саша залился пьяным смехом.

- Взносы! Да его не принимают, потому что он еврей.

- Иди ты к черту, пол-Союза - евреи.

- Вот поэтому и не принимают. Чтобы не стало больше половины.

Сам Саша, по слухам, был правнуком генерал-фельдмаршала Гурко, который в русско-турецкую войну брал Софию. Потом этот Гурко служил губернатором. Кажется, был вдобавок еще и князем. Смутно намекнуть на великого пращура Саша ухитрился даже в романе "Тяжелый сплав".

- Черносотенец, - сказал я.

- Сионист, - без обиды отозвался Гурко.

- А Кобзарь тоже еврейка?

- Спрашиваешь!

- Что - "спрашиваешь"? От одной фамилии Киевской Русью пахнет. Украинским борщом с галушками. Днепром при тихой погоде.

- Рыбой "фиш" пахнет, а не борщом. Ее фамилия Бершадская, мы с ней в литинституте вместе учились.

- Что творится! - с притворным ужасом в голосе сказала жена. - Камню некуда упасть.

- Ладно, - сказал я, - так как быть с Провским и Кобзарь?

- Пусть подпишут... - вяло отозвался Гурко. - Куда их девать...