Гарет Паттерсон - Львы в наследство

Юный Дейв Ситон бесстрашно вел самолет в направлении Коры, а Ким Эллис показывала мне местные достопримечательности.

– Прямо по курсу скалы Коры, минут через десять будем на месте! – сказала она, указав на две видневшиеся вдали обнажившиеся скалы.

Вскоре мы полетели над каменистой долиной, лежавшей между ярко освещенными солнцем скалами-близнецами, и, снизившись, двинулись к лагерю уже на бреющем полете. И тут я убедился, что Дейв – прирожденный пилот: он управлял самолетом так, будто тот был частью его собственного тела. Глядя на его юное лицо, трудно было в это поверить. С высоты птичьего полета крошечный лагерь казался особенно беззащитным среди огромных желто-коричневых просторов, занятых скалами и колючим кустарником.

Я обратил внимание Ким на иссохшую землю; она объяснила, что за прошлый сезон здесь выпало едва ли полтора дюйма осадков. Пейзаж, расстилавшийся под крылом самолета, был мне до боли знаком. До боли – потому что земля была очень похожа на ту, которая служила мне домом несколько предыдущих лет: на северо-востоке Тули, где зародилась моя тяга и страсть ко львам. Как и Кора, эти территории страдали от интенсивной пастьбы домашнего скота; отдельные люди чувствовали, что ущерб, нанесенный здешней природе, невосполним и в значительной мере вызван действиями человека: например, установка оград, препятствующих свободному передвижению диких животных, и так далее. К этому следует прибавить естественные циклы засушливых лет. Следует помнить, что засуха в Африке на протяжении веков служит природным регулятором, благодаря чему число животных стабилизируется на уровне, на котором их может прокормить собственная среда обитания. Но естественные циклы засушливых лет в сочетании с вмешательством человека, в частности с интенсивной пастьбой домашнего скота, вызывающей эрозию почвы, ведут к разрыву природной цепи, и дикая природа региона деградирует: появляется угроза опустынивания, снижения уровня грунтовых вод и изменения растительности; все происходит настолько быстро, что популяции диких животных не успевают адаптироваться. В упадок приходят все формы жизни. Когда мы пролетали над Корой на малой высоте, меня не покидала мысль, что эта беда не обошла стороной и здешние места.

Самолет мягко приземлился на посадочной полосе, выскобленной много лет назад братом Джорджа Теренсом на заросшей акацией коммифорой земле, – и вот мы уже трясемся в стареньком лендровере, который на будущие месяцы станет моим родным домом в Коре. Джордж и его работники вышли поприветствовать нас, а из хижин высунулись молодые любопытные лица белых посетителей.

Кампи– иа-Симба, служивший Джорджу жилищем в течение девятнадцати лет, получил меткое название зоопарк в заповеднике, причем за решеткой находятся люди, а крупные представители семейства кошачьих -снаружи. Высокий забор из проволоки окружает группу хижин с крышами из пальмовых листьев, стенами из мешковины и песчаными полами. С одной стороны находилась мастерская Джорджа, за ней шел аккуратный ряд хижин, где жили работники, а на переднем плане, по соседству со столовой, интерьер которой был украшен фотографиями Джорджа в молодые и старые годы со своими питомцами, размещалось хозяйство лагерного повара Хамисси. Кухня представляла собой небольшую хижину с постоянно зажженным очагом, окруженным армией закопченных котелков, горшков и сковородок. Лагерь изначально задумывался как базовый, простой и функциональный: здесь было все, в чем нуждался Джордж.

Во время последнего разговора я сказал Джорджу, что вернусь не позже чем через два месяца. Так оно и вышло: закончив книгу, я вернулся к нему именно через два месяца, почти что день в день. Джордж, одетый, как всегда, в зеленые шорты и обутый в кожаные сандалии, обрадовался моему появлению, но еще больше, кажется, удивился, что я так пунктуально выполнил свое обещание.

Когда я прошлый раз покидал Кору, там – как, наверно, и положено – была всего-навсего пара-тройка посетителей и Джорджу не приходилось особенно напрягаться; но в этот раз, переступив порог хижины-столовой, я вздрогнул, увидев столько разношерстного люда. Кого тут только не было! Англичанин из Уортинга, торгующий подержанными машинами, чернокожая американка, странствующая по всей Африке в поисках своих корней, и множество других. Я чувствовал, что иные посетители смотрят друг на друга настороженно, чуть ли не враждебно – очевидно, они ревновали друг друга к Джорджу, сновавшему между ними.

Я понял также, что напряженное состояние хозяина вызвано не только множеством гостей: его встревожили новости об активизации в Кении сомалийских банд, истребляющих слонов. Возможно, он, посвятивший целую жизнь защите дикой флоры и фауны, почувствовал тщетность своих усилий: происходящие в Африке перемены ставят под удар будущее природы и грозят истребить последние крохи ее.

На второй же день пребывания в Коре я увидел результаты насилия, порожденного человеческой жадностью. В первый вечер Джордж рассказал мне о браконьерстве, свирепствующем на территории Коры. Просочившиеся сюда сомалийские бандиты, которые дезертировали с охватившей их страну гражданской войны и избрали ничуть не менее грязное, зато куда более доходное ремесло – браконьерскую охоту за слоновой костью, недавно застрелили двух слонов.

На следующий день я и еще четверо гостей лагеря, в сопровождении двух егерей – Мохаммеда и Абди, удостоившегося у Джорджа прозвища Львиного юноши, отправились посмотреть на работу браконьеров. Далеко ехать не пришлось: место преступления находилось как раз позади посадочной полосы, на которую мы только вчера приземлились, и было скрыто от глаз густыми зарослями.

Мы вышли из машины и двинулись гуськом сквозь колючий кустарник. Я знал, что там впереди, и у меня заранее сжималось сердце. Мертвый слон

– это я понял еще в Ботсване, когда был свидетелем страшного зрелища,

– воплощение гибели самой жизни. Все, что присуще слону – ум, необыкновенное чувство семьи и собственного достоинства, – все исчезает, едва только его настигают браконьерские пули и умное животное, превращаясь в серую бесформенную массу, неуклюже валится на землю.

Когда мы приблизились к месту трагедии, Мохаммед, искушенный в науке жизни среди дикой природы, схватил камень: уж он-то знал, что трупы могут привлечь внимание хищников, таких, как львы и гиены. Неожиданно среди кустов открылся просвет, и глазам предстало жуткое зрелище: перед нами лежали две жалкие серые кучи, засиженные стервятниками, – все, что осталось от самки с детенышем, причем слонихе было каких-нибудь семь лет от роду. Из мертвых тел уже вытекли животворные соки: поработало солнце – и остались только обтянутые кожей скелеты. Судя по всему, падение слонихи на землю было резким – передние ноги раскинулись, тело подалось вперед и грудная клетка глубоко вошла в каменистую почву, а задние ноги оказались подогнуты так, будто пуля настигла ее в момент предсмертной молитвы. Кровь и соки организма вытекали медленно и тут же застывали. Тела матери и детеныша лежали всего в каких-нибудь девяти футах друг от друга, как если бы они и после смерти безнадежно стремились быть вместе. Пройдет еще какое-то время, и их желание исполнится: два круга смертного тлена достигнут друг друга и сольются. И в смерти мать и дитя, безвременно ушедшие в небытие, соединятся, как неразлучны были и при жизни, подумал я.