Михаил Эпштейн - Страна разных скоростей

А сам Европейский суд возник в качестве одного из проектов Совета Европы: организации, в которой «содействие экономическому и социальному прогрессу» изначально утверждалось в непосредственной связи с «поддержанием и дальнейшим осуществлением прав человека и основных свобод».

Любопытны нюансы построения мысли в первых строках Устава Совета Европы: «Правительства… вновь утверждая свою приверженность духовным и моральным ценностям, которые являются общим достоянием их народов и подлинным источником принципов свободы личности, политической свободы и верховенства Права, лежащих в основе любой истинной демократии…».

Обратим внимание на звучащую в документе логическую последовательность:

1) принцип свободы личности, политические свободы и верховенство Права возникают не из воздуха – у них есть источники в духовных и моральных ценностях каждого народа;

2) при этом ценности права и свободы личности мы можем рационально определять и защищать;

3) а утверждая свою приверженность духовным и моральным ценностям, мы, во-первых, допускаем их множественность и разнообразие, а, во-вторых – не считаем необходимым подвергать их попыткам юридически-однозначных формулировок.

Этот пример показателен на фоне привычных в России рассуждений о «наших» и «ненаших» ценностях. Ведь вместо примитивного арифметического жанра или/или, наше/ненаше, отнять/прибавить, разговор можно вести хотя бы на уровне «алгебры». С учётом того, что в одних ценностях важно и нужно видеть самобытное, интуитивно-понимаемое, невыразимое в юридических формулировках – а относительно других можно и нужно определять универсальные, ясные и твёрдые принципы.

И хорошо бы одно с другим не путать…

Завершая эту главу, хотелось бы обратиться к самому началу Всеобщей декларации прав человека. Преамбула начинается так:

«Принимая во внимание, что признание достоинства, присущего всем членам человеческой семьи, и равных и неотъемлемых прав их является основой свободы, справедливости и всеобщего мира; и

принимая во внимание, что пренебрежение и презрение к правам человека привели к варварским актам, которые возмущают совесть человечества, и что создание такого мира, в котором люди будут иметь свободу слова и убеждений и будут свободны от страха и нужды, провозглашено как высокое стремление людей; и

принимая во внимание, что необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать, в качестве последнего средства, к восстанию против тирании и угнетения; и

принимая во внимание, что необходимо содействовать развитию дружественных отношений между народами…».

Слишком часто за прошедшие с 1949 года десятилетия можно было видеть, как пренебрежение и презрение к правам человека – прямо и косвенно – вновь и вновь «приводили к варварским актам, которые возмущали совесть человечества».

Варварство в данном случае – это не произвольный негативный эпитет. Характерно философское определение: «Варвар – личность, создаваемая толпой; самоутверждающаяся безличность». Насмешки над «правами человека», «либеральным общечеловеченьем», противопоставление ценностям личной свободы, достоинства и ответственности «патриотических чувств», «исполнительской дисциплины», бездумного послушания бессовестным порой распоряжениям – всё это и есть питательная почва для деградации школьников от личностного роста к агрессивному примитивизму, к готовности самозабвенно следовать за озлобленной толпой.

Если результатом общего образования (при любых формальных учебных показателях) становится воспитание варварства – это означает подлинный крах школьной системы. Как ни оценивай: из интересов личности, семьи, общества, государства, религии – воспитание школой инстинктов варварства – преступление.

Постараемся быть внимательны, чтобы не разбрасывать и не подпитывать семена варварства.

«Вся моя Россия умещается у меня в голове и в моей домашней библиотеке. Моя Россия – это Россия Пушкина и Тургенева…». Теперь повсеместно то читаешь, то слышишь нечто подобное. Или ещё так: «Сущность нашей страны – не безмозглые вожди, окружённые холуями и палачами, а Набоков, Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Бродский. Они останутся во времени, они и будут Россией, даже если из-за глупости правителей такое государство однажды перестанет существовать…» И прочее в том же роде об ужасной политике, жуткой истории, отвратительном обществе и прекрасной русской культуре, в которую можно спрятаться по детскому принципу «Я в домике».

Итогом русского культурного развития словно оказывается иллюстрация к антиутопии из «Машины времени» Уэллса: где злобные подземные морлоки живут в симбиозе с милыми интеллигентными элоями, которые лишь чуть пугаются, если кого-то из них утаскивают на ужин – и торопятся о том забыть, скрываясь щебетать в уютных кущах.

В фокусе общественного внимания не наблюдается ни рациональных проектов конструктивных действий, ни даже намёка на здравые, адекватные реальным обстоятельствам позитивные образы завтрашней России. Крах общественных ориентиров – момент профессиональной ответственности гуманитарно образованных людей; именно их знания и умения теперь наиболее востребованы. Как поступают офицеры в отставке, когда начинается война? Чего ждут от врача, которого будят среди ночи ради спасения больного? Но когда общество утрачивает здравые ориентиры и вместе со страной сползает в пропасть – чего ожидать в России от «людей культуры»? – только того, что они произнесут ряд гневных фраз и уедут перечитывать Тургенева в Баден-Баден или ещё какую «внутреннюю монголию». Но если за будущее сражаются только негативные сценарии, то никакая правильная Россия, «завещанная нам Пушкиным и Тургеневым», уж точно ниоткуда не возникнет.

Мы вступили в годы национального позора, за которые будет мучительно стыдно будущим поколениям русских людей. Через два десятка лет оправдания: « А я Тургенева читал», «я – как завещали: лучше жил в глухой провинции у моря», «я же каждый год на митинг выходил» и т. п. – прозвучат ничуть не лучше рассказов про то, что «нам же такое по телевизору говорили! все верили, ну и я отчасти…»

Никого лично ни в чём не упрекаю. Менее всего готов кого-либо осуждать за недостаточно активную жизненную позицию, понимаю и поддерживаю эмиграцию тех, кто разумно предпочитает уехать. Речь здесь не о гражданской позиции, а о параличе интеллектуальной работы, о внезапном исчезновении культурных ресурсов для неё.