Кристиан Зальцманн - Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник)

Последствия этого были очевидны. Дети возвращались к своим родителям с бледными щеками, с синевой под глазами, у многих лоб был в морщинах. Но абдериты только радовались, прижимая своих увядших детей к груди, расценивали их изможденность как результат прилежания и каждому расхваливали их школу, как хорошо там все устроено.

Когда дети становились мужьями, в большинстве своем они были ипохондриками, вызывали недовольство у своих жен, а многие умерли от чахотки.

Поскольку же абдериты рассматривали ипохондрию и физическое бессилие как верный признак прилежной учебы, их школа, поставлявшая таких мужей, приобретала все большую славу, а если кто-нибудь умирал от чахотки, то обычно ему произносили надгробную речь, а в ней говорили о смерти за родину, о заслугах благородного человека, отдавшего свои силы и кровь во благо других.

Если и жил на свете отец, нежно любивший своих детей, то, несомненно, это был гофрат господин Мурнер. Не только весь день напролет он старался истинно по-отцовски всячески уберечь их от сырого воздуха, но и ночью отцовская любовь прикрывала их своими крыльями. Два матраса, перина, две подушки и одно плотно набитое перьями одеяло должны были отвратить от них любую напасть. Кроме того, преисполненный самыми нежными чувствами, он распорядился, чтобы милые малыши до восьми часов не вставали с постели; отчасти чтобы защитить их от вредоносного утреннего воздуха, отчасти чтобы способствовать потоотделению.

Обе цели, к великому удовольствию господина гофрата, были успешно достигнуты.

Но случилось еще и нечто другое, чего гофрат не предвидел. В теплых постелях время стало тянуться для детей очень долго. Поскольку же, как все люди, они испытывали влечение к деятельности, а удовлетворить его не могли, то каждый стал заниматься самим собой.

Через несколько лет все они, мальчики и девочки, выглядели как сморщенные лимоны. Господина гофрата это тем больше должно было озадачить, поскольку – сообразно своему пониманию – он делал для них все что мог [17].

Когда юный барин фон Штеграйф достиг десятилетнего возраста, материнская забота благосклонной мамы свелась прежде всего к тому, чтобы найти ему воспитателя, который бегло говорил бы по-французски и имел хорошее произношение. О воспитании она имела обыкновение говорить: главное – чтобы дети получили достаточный навык во французском языке.

Их управитель однажды оказался настолько смел, что ей возразил и сказал: «Изучение французского языка при воспитании немецких детей как раз самое маловажное; главное же – упражнение ума, облагораживание образа мыслей, укрепление физических сил». Но за это она обозвала его педантом и заявила, что он – человек, не знающий жизни.

Она написала в Лейпциг одному известному человеку и попросила его найти ей хорошего домашнего учителя. Тот порекомендовал ей трех человек, которые очень выгодно отличались своими знаниями, манерами и сердечной добротой. Но ни одного из них она нанять не захотела, потому что всем недоставало главного – правильного французского произношения. В конце концов она нашла одного молодого человека, проведшего три года во Франции и говорившего по-французски так чисто и бегло, словно это его родной язык. Она была этому необычайно рада.

Хотя брат предостерег ее от этого человека и сказал, что у него нет никаких знаний и хороших манер. «Какое мне дело до знаний и хороших манер, – возразила она, – я хочу, чтобы мой сын хорошо знал французский, а потому этот гувернер – именно тот человек, которого я ищу». Она не ошиблась. За два года юный барин фон Штеграйф научился говорить по-французски так бегло, словно воспитывался в Орлеане. К тому же гувернер научил его еще кое-чему – сладострастию, прежде чем тот возмужал. Жаль только, что этот подававший надежды ребенок в двадцать лет стал ипохондриком, а в двадцать четыре года умер от чахотки.

У мастера Либе была женушка, которую он очень любил, и он зачал вместе с нею сынишку, которого любил не меньше. По причине отцовской любви он велел поставить в своей спальне его кроватку, она там стояла и позже, когда сынишке было двенадцать лет.

Если он заходил со своей Фредерикой в спальню, то, как это имеют обыкновение делать супруги, начинал с нею заигрывать; заигрывание становилось все более бойким и в конце концов принимало серьезный оборот.

Тогда Фредерика обычно говорила: «Душенька! Генрих! Генрих! А вдруг Генрих не спит!» Мастер Либе подходил к его кровати, смотрел, закрыты ли у него глаза, а потом свободно предавался своим чувствам. Но Генрих не спал, сперва прислушивался к ласкам отца, а затем тихо приподнимался в кроватке и наблюдал, тогда как родители этого не замечали.

Поскольку Генрих теперь полагал, что ему нужно во всем походить на своего отца, он старался проделывать с Лоттой то, чему его научил любимый отец. В тринадцать лет он уже был мужчиной, в восемнадцать – отцом, в двадцать четыре – старцем, а в тридцать его песенка была спета [18].

Во время трапезы маленькая Фредерика должна была получать свою порцию первой. Так это однажды было заведено в их доме. Если мать приносила в комнату тарелку с пирогом, то она кричала ей вслед: «Мама, я тоже хочу пирога! Дай мне пирог». И сердечная мать говорила: «Да, Фредерика, сейчас у тебя будет пирог! Подожди лишь минутку, я только нож принесу!» Но Фредерика не умела терпеть. Она настойчиво требовала: «Хочу пирог прямо сейчас». И матери приходилось отрывать ей кусок за куском руками.

Как только накрывали на стол, Фредерика тут же придвигала стул, ставила тарелку рядом с подносом, и мать накладывала ей еду, не дожидаясь застольной молитвы. Хотя подчас муж хотел ее убедить, что так вести себя крайне неприлично, что детям нужно подавать последним, чтобы они научились умерять свои желания, но она всякий раз ему в ответ возражала: «Это всего лишь ребенок, вот когда она станет разумной, все само собой образуется».

Если к родителям приходили гости, то само собой разумелось, что ей первой наливали чашку, а гостям приходилось ждать до тех пор, пока не удовлетворялись требования Фредерики. Затем она висла на матери и вдруг спрашивала: «Ты скоро принесешь конфеты?» Как только их приносили, Фредерика требовала свою часть. Вскоре их съедали. Тогда она теребила мать за фартук, показывала на тарелку и, если мать не хотела этого понимать, говорила: «Хочу конфеты! Дайте конфеты!» И добрая мать протягивала ей за стул одну конфету за другой.