Иннокентий Анненский - Педагогические письма. Второе письмо

…Необходимость усилить эстетический элемент в воспитании и образовании чувствуется и указывается за последние годы всё чаще и чаще. Не так давно, на первом русском съезде деятелей по техническому и профессиональному образованию был поднят и всесторонне рассмотрен вопрос о рисовании, как учебном предмете, и все мы, участники этого съезда, слышали много убедительных и красноречивых слов об этом важнейшем проводнике эстетического развития в школе. Практические результаты съезда по отношению к рисованию в среднеучебной школе уже отчасти сказались. Другое подспорье для развития изящного вкуса – музыка сделала в наших гимназиях (особенно после известного министерского циркуляра от 16-го января 1889 года) ещё больше успехов. Ученические оркестры, которые 5–6 лет тому назад были редкостью, стали теперь явлением довольно распространённым. Хор и оркестр проникают даже в низшую школу.

На ученических спектаклях (в Царском Селе и в Москве) давались драмы Софокла и Эврипида, поставленные с большим знанием дела, в прекрасной обстановке и с успехом, превзошедшим ожидания.

Даже классиков, тех классиков, которые для нас были неразлучны с тёмножелтой Тейбнеровской обложкой, наши дети читают теперь в изданиях с картинками, а раскрашенные гоплиты завели на классных стенах оживлённую борьбу с ветхими и заслуженными картами полушарий. За пределами общеобразовательной школы развиваются музыкальные классы и курсы, дешёвые и общедоступные; рисованию и всем связанным с ним искусствам можно обучаться в Петербурге с большим удобством и почти даром; выставки и общедоступные концерты идут на помощь эстетическому развитию; в обществе, между женщинами, вместо старого шитья и вышивания золотом, шёлком, бисером, гарусом, распространяются всевозможные виды изящного времяпрепровождения: пишут на шелку, на фарфоре, на стекле, занимаются выжиганием по дереву, вьпиливанием, marquetterie, cuir repoussê – и все это даёт, конечно, больше пищи для вкуса, простора для фантазии.

Нельзя не радоваться этим проблескам и успехам нашего эстетического самосознания… Ведь мы, русские, даже в интеллигентном строе общества поразительно слабо развиты эстетически, если исключить небольшой слой высшего общества. Пусть русская публика переваривает ежегодно огромную массу всяких зрелищ, выставок, концертов, пусть масса холста покрывается русской живописью и ещё большая масса типографских листов – стихотворным тиснением, уровень нашего художественного вкуса остается до жалости низок. Кто наблюдал нашу петербургскую публику, тот, вероятно, заметил в ней чрезвычайно лёгкую возбудимость псевдоэстетических эмоций и, с другой стороны, крайнее безразличие восторга и неуменье разбираться в художественных впечатлениях. Сегодня мы восхищаемся Мейнингенцами и каким-нибудь Грилльпарцером, завтра плачем, глядя, как Сальвини убивает свою Дездемону; сегодня мы приветствовали, как гениальный, холст Репина с трупом царевича Иоанна, убитого отцом, а через несколько дней забудем и Репина, и Крамского, и Куинджи для французского plein air или символической мазни, которую решительно никто не понимает.

Тамберлик и кольцо Нибелунгов, квартетное собрание и цыгане, вальсы Штрауса и концерты певческой капеллы – всё получает от нас равную дань восторга, едва ли особенно ценного. К природе мы относимся крайне не эстетически; культура деревьев и цветов у нас самая слабая, леса мы истребляем, реки пересыхают; архитектура наших домов с её казарменным однообразием или нелепыми мавританскими эффектами производит грустное впечатление; устроить сколько-нибудь со вкусом свой угол мы не хотим, да я не умеем. На кого не наводила уныния обстановка в квартире иногда очень интеллигентных людей, презирающих буржуазную роскошь: эти голые стены с жёлтыми обоями, клеёнчатые диваны, ломберные столы под книгами, табак на окнах? А наша комфортабельная обстановка на так называемый буржуазный лад: какая-нибудь нелепая ассирийская лампа, розовый фонарь, тигровая шкура под рыночным столом и «Дорогой гость» на стене! А наши книги? Где русские иллюстрации к национальным классикам? Где наши Каульбахи, Доре, Лякруа? Знаете ли вы сколько-нибудь порядочные иллюстрации к Крылову и Пушкину? Просматривали ли вы иллюстрированное издание Лермонтова, где не рисунок комментирует стихотворение, а, наоборот, рисунка нельзя понять, не зная, к какому стихотворению он относится.

Наша живопись дала покуда гл. образом ландшафт и портреты, т. е. два вида творчества, где недостатки мысли и стиля выкупаются оригинальностью и талантом автора. Где у нас исторические картины, это эстетическое воплощение народного самосознания? Нельзя же «Шутов Анны Иоанновны» или «Грозного над трупом сына?» назвать историческими картинами! Пойдём в область искусства религиозного. Есть ли у нас какое-нибудь подобие лицевых миниатюр прошлого времени? Наша новая церковная живопись ещё крайне неопределённа. Эта современная переработка византийского стиля, у Васнецова напр., по моему, говорит только о его личном таланте. Распространено ли у нас между нашими, часто превосходными, церковными хорами настоящее православное пение, – это своеобразное воплощение идеи прекрасного: чаще мы слышим только хорошие голоса, артистические эффекты, модернизированный хоровой строй… и равнодушие к стилю.

Перейдем в область поэзии. Ценз поэта у нас низок. Кто только теперь не печатает стихов и кто не владеет звучным русским стихом? Правда, что к стихотворцам публика относится не с таким эмфазом, как к скрипачам и тенорам, но ведь и много же их теперь! Настоящий успех из поэтов последней формации имеет собственно один Надсон (умер 4 ½ года тому назад, издан 11 раз). Но рядом с этим забываются наши старые поэты hors concours (Пушкин, Лермонтов), забываются, не смотря на все статьи, речи, юбилеи с их подогретым восторгом и промышленным оживлением. Шутка сказать, – не только особых словарей к поэтам, не только комментария порядочного, ведь сносного издания нет. Мы даже не знаем, что́ именно надо издавать под именем поэта, ни как издавать, т. е. в каком порядке. Критика текста великих наших поэтов, этот священный долг наш перед их памятью, в очень солидных журналах называется буквоедством. Göthe-Philologie – этот термин в применении к Пушкину звучал бы чем-то совершенно диким, хотя заслуги Пушкина для русского языка были, конечно, больше, чем Гётевские заслуги для нововерхненемецкого (у Гёте быль предшественник Лессинг и соратник Шиллер). Наши критические толки и суждения о поэтах отличаются не столько основательностью, сколько своеобразием. Недавно профессор Н. П. Дашкевич (Чт. в Ист. Общ. Нестора Летоп. кн. 6. 1892, 231–252) свёл сказанное о Лермонтове по поводу его юбилея, – и, Боже мой, какая путаница получилась из наших «своеобразий» —