Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1998 № 04 (850)

Вчитываясь в дальнейшее развитие этого дела, нельзя не поразиться сочетанию самых различных случайных, полуслучайных и неслучайных обстоятельств, которые совпали вместе таким образом, чтобы совершенно изменить судьбу несчастных молодых людей. Можно понять также и возбуждение, и ревность следователей, которые сочли подобное совпадение за явное доказательство их вины.

События развивались следующим образом. 5 сентября 1821 года, через неделю после вынесения приговора над солдатами, зачинщиками бунта, петербургским властям поступил рапорт от смотрителя лазарета при Охтенском пороховом заводе. В нем говорилось, что некий отставной лейб-гвардии Семеновского полка полковник Ермолаев пытался увидеться с содержавшимися в лазарете больными, спрашивая при этом о Якове Хрулеве и Никифоре Степанове. Сам Ермолаев в позднейших показаниях объяснил, что вечером 4 сентября, отправившись пешком на дачу тайного советника Оленина, он шел мимо пороховых заводов и случайно вспомнил слышанные им накануне от плац-майора известия о некоторых семеновских солдатах, помещенных в лазарет, и единственно из любопытства начал спрашивать о них стоявших на мосту лекаря и смотрителя. Получив отказ, Ермолаев ночью того же дня, послав за какими-то вещами в город своего кучера, просил его вновь зайти в лазарет, чтобы снова попытаться узнать имена бывших там семеновцев.

Желание отставного офицера увидеться с больными солдатами вовсе не выглядело бы преступным, если не сопоставить его с другими происходившими в те же дни событиями. Дело в том, что 1 сентября состоялась казнь зачинщиков бунта: восьмерых солдат шесть раз прогнали сквозь строй в тысячу человек. Такую казнь, зачастую означавшую мучительную смерть для истязуемых, все солдаты выдержали и были отправлены в лазарет, в том числе и Яков Хрулев, и Никифор Степанов, которые на следствии были названы как главные инициаторы выступления государевой роты. Таким образом, желание Ермолаева увидеться с ними сразу же после казни доказывало, наконец-то, несомненную связь между зачинщиками бунта и офицерами, которую до сих пор безуспешно разыскивали.

9 сентября Ермолаев был арестован петербургской полицией и передан в Главный штаб. При обыске у него на квартире были найдены письма князя Щербатова, рядового Никифора Отрока и унтер-офицера Ефима Юдина, давшие следователям изрядный материал для предположений о заговоре. Помимо писем Щербатова, содержавших, как уже говорилось, «многие условные выражения», подозрительным казался сам факт переписки офицера с нижними чинами, который проводивший допрос полковник Жуковский назвал непозволительным «фамильярством». К тому же письмо Отрока содержало следующую фразу, немедленно перетолкованную против Ермолаева: «Несчастное происшествие, случившееся с полком нашим, вам уже коротко известно, известно даже и то, кто сему начально причиною...»

Ермолаев не мог убедительно объяснить смысл этой фразы, хотя предполагал (впоследствии это подтвердилось), что Отрок только и имел в виду, что государеву роту и первый батальон. Допросы совершенно подавили несчастного. Нечаянное взятие полицией привело его в сильное душевное волнение, и с ним случился сильный припадок ипохондрии, а «вопросы делаемы были недовольно ясно — это приводило меня в замешательство до такой степени, что я не знал даже, что отвечать».

Такому состоянию, конечно, много способствовал образ ведения следствия, построенный изначально на непоколебимой уверенности в виновности Ермолаева. Так, заключение девятого вопросного пункта по поводу содержания подозрительных писем (который, по мнению следователей, привел Ермолаева в особенное расстройство, «свойственное лишь человеку, на совести что-либо имеющему») гласило: все приведенное явно говорит, «что приготовление к случившемуся происшествию вам было небезызвестно», и даже более того, обнаруженный черновик письма к Шварцу доказывает, «что вы питали к нему ненависть и были верным членом происшествия».

Отрицая, конечно, всякое существование заговора, Ермолаев признался, что против Шварца «кругом виноват». Вместе с этим он приводил и многие обстоятельства «безрассудного» поведения Шварца в полку и говорил об общем возмущении офицеров против него. И здесь происходит любопытное психологическое явление: говоря о реакции своей собственной и офицеров на действия Шварца, Ермолаев не скрывал, что она выходила за пределы принятой субординации; но если все подробности поведения полкового командира ничуть не волновали комиссию, то эти отступления от дисциплины немедленно отмечались и вызывали следующие вопросы. Ермолаев и сам помогал такому ходу следствия. Считая себя виновным перед Шварцем, он с исповедальной искренностью признается в своих «ложных поступках»: так, он «при нижних чинах (когда стояли вольно) не мог иногда удержаться, чтоб не пожать плечами при его гневе или не засмеяться при его кривляниях, говорив иногда что-нибудь по-французски с офицерами».

С точки зрения Ермолаева, такие показания подкрепляли его искреннее раскаяние в неблагородных чувствах по отношению к полковнику, но на следствии, перед лицом враждебно настроенных генералов, служили самооговором и резко ухудшали положение обвиняемого.

Таким образом, получив известный материал для обвинения Ермолаева из его собственных показаний, следователи в то же время совершенно не признали убедительными его объяснения по поводу писем, наличие в которых тайного смысла тот упорно отрицал. Записка Голенищева-Кутузова, завершавшая следствие в Петербурге, была, видимо, доложена императору, и 30 октября по высочайшему повелению дело Ермолаева передается в Витебск, в распоряжение комиссии А.Ф. Орлова.

Провинциальный город

Не знаю, понимали ли это петербургские власти, но Алексей Федорович Орлов не совсем соответствовал сложившемуся образу ведения следствия и тем задачам, которые перед ним были поставлены. Разницей в возрасте или воспитанием можно объяснить тот вскоре открывшийся факт, что Орлов оказал гораздо больше понимания и сочувствия молодым офицерам, чем это ожидалось от представителя старшего поколения. Именно он впервые увидел в этом деле разницу между нормами правосудия и законами дворянской чести, и именно в согласии с последними он и стремился поступать даже в роли следователя. Его позиция четко выражена в письме князю П.М. Волконскому от 13 марта 1822 года:

«Долг мой, долг чести и совести есть осудить виновных и оправдать невинных, а пуще всего открыть заговор, если он существовал, или искоренить пред лицом Государя даже и мысль его существования» — этих принципов Орлов действительно придерживался в течение всего следствия. Из первых же объяснений он убедился, что «слон начинает превращаться в муху», поскольку «ненависть к Шварцу и желание от него избавиться были орудием всех низкостей господ офицеров». Против Вадковского и Кашкарова, как он понимал, найдутся статьи обвинения в военных законах, но они могут спастись милосердием Государя; что касается Ермолаева, то он, конечно, «виноват, но не уголовный преступник».