Литературно-художественный журнал - Журнал «Юность» №12/2020

Я останавливала долгую запись спектакля дважды и все никак не могла досмотреть до конца, вернуться вместе с героем Гришковца домой со службы.

И все время была одна и та же мысль, все время: «Я хочу домой!. «Я хочу домой», «я хочу домой», даже без «я», просто «хочудомой», «хочудомой», «хочудомой». Я хотел есть и хотел домой, хотел пить и хотел домой, хотел спать и хотел домой, я засыпал: «хочудомой», «хочу домой», просыпался: «хочудомой»… все очень хотели домой, все ребята очень хотели домой, они хотели даже в такие дома, куда хотеть невозможно, куда нельзя хотеть.

Но наш дом становился все чище, уютнее, мне стало казаться, что в него даже можно хотеть.

Валя не говорил нам, что скучает по дому, что хочет домой. Он не жаловался, рассказывал смешные случаи, о сложных ситуациях упоминал вскользь и никогда ничего не сообщал о страшных. Это было как в стихотворении Ивана Ахметьева «Миша в дурдоме».

Валя исхудал, часто простывал и кашлял, просил скинуть денег на поход в «Чайную», а остальное обещал – «дома».

И дома ждали.

Мама покупала и покупала посуду, не ведя никакого списка купленного, не имея никакого представления о количестве ожидаемых гостей: тарелки разной глубины и различного вида, стаканы прозрачные, стаканы с рисунками, кружки чайные… Она купила столько чайных кружек, словно ждала не только сына, но и всю его роту.

Мамино волнение то росло, то устало прижималось к земле, оборачивалось раздражительностью, бессонницей, шопоголизмом. Словно бы каждой покупкой она говорила себе: «Я жду, я готова. Готова. Готова!»

Сколько бы я ни убеждала маму купить продукты накануне, а не заранее, холодильник постепенно заполнился сыром, колбасой, замороженными куриными тушками, фруктами.

– Сейчас на них акция, надо брать. Осталась пара недель. Осталась неделя. В эту пятницу ведь уже! Было накуплено несколько связок бананов и несколько килограммов груш.

– Бананы еще зеленые, а груши выбрала самые плотные, камень! Долежат!

И они лежали. Все лежало, растолканное по шкафам и полкам.

Мы принесли от соседей большой стол-книжку советских времен, полированный, темный, со шкафчиками по бокам (у нас такой был свой когда-то, но потом поводы для прихода гостей стали поводами найти место встречи вне дома). Мне позволили добавить лампочек в люстре большой комнаты, чтобы стало на день светлее.

Мама еще летом купила новую большую скатерть, потом еще одну, потом еще – она не знала заранее, какого размера будет соседский стол, даже не знала еще тогда, у кого мы будем стол брать, и покупала на всякий в прямом смысле случай.

Но ни одна из купленных скатертей не подошла. Пришлось измерить стол и купить клеенку по метражу, чтобы точно.

Я отмыла кафель в ванной и туалете, оттерла старой зубной щеткой белые пластиковые плинтуса, папа закрыл пространство под ванной красивыми панелями… Мы еще хотели поменять выключатели на новые (старые перестали срабатывать с первого раза), но у папы к середине декабря разболелась нога, и старые выключатели остались с нами.

Папа не мог больше готовиться к приходу сына физически, но продолжил морально.

Оказывается, он написал настоящую застольную речь, в блокноте (столбиком), красной гелевой ручкой. Я узнала об этом, когда он показал мне ее текст, написанный его фирменными печатными буквами, и попросил ее подредактировать.

Папа хотел сказать в нужный момент что-то непременно сильное, потому что эмоции его были сильными, и выразить их в момент речи можно было как нельзя кстати. (В другой момент – сможешь ли, и будет ли этот момент, а тут взял рюмку, встал, и пути назад нет, ни у слушателей, ни у тебя.)

– Это чтобы не сбиться, чтобы не путались мысли.

А ты у нас писатель. А если по бумажке прочту, это как, ничего будет?

Я прочла, речь сводилась к тому, что брата забрали, мы ждали его и он вернулся. Как ждали, о чем думали, благодаря чему, каким качествам и способностям, как нам кажется, он вернулся – ничего этого в речи не было. Но ведь на самом деле было.

Речь была осторожной и официальной, в местах, где должны были проступить эмоции, она уходила в юмор и пафос.

Я попросила папу написать все немного честнее, написать больше не про нас, которые ждали, а про Валю, который молодец и которого мы любим, попросила папу сильнее похвалить сына, быть конкретнее, проще. Вторую, чистовую версию речи я не слышала до застолья.

– Неужели неделя осталась? – повторяла мама тихо, и ее лицо краснело, а губы сжимались.

Я пыталась поднять беседу повыше, улыбалась:

– Да уж, быстро время пролетело, да?

– Не скажи. Я все думала, думала тогда, когда только забрали. Первую неделю вообще не спала.

Однажды, за пару недель до дембеля, Валя позвонил папе, и (со слов папы) сказал ему, что стал теперь другим человеком, что разногласия все позади, все изменится, что он придет и все сядут вместе за стол…

Я не слышала того, что сказал папа после этих пересказанных слов.

Как можно сесть за общий стол семье, которой нет? Внутри меня что-то екнуло и зачастило – от соединения сильного «хочу», невероятно сильного «хочу» и леденящего «невозможно». Как собрать пазлы? Как сделать слова брата явью хотя бы на один день?

И я попала в дурдом Ахметьева вместе с Мишей.

Надо сказать, что обиды моих родителей не бесчувственны, не бесчеловечны. Иногда, во времена сильных, больших потрясений, они делают шаг в сторону, чтобы мы могли объединиться и пережить момент. Обычно для подобного были грустные поводы. Родители начинали разговаривать, по делу, совсем разучившись это делать, восстановив только тихие просьбы: «сходи», «купи», «найди», «позвони, закажи». Когда после повода проходило несколько дней и «раны затягивались», родители снова забывали все общие слова.

Хороший повод объединиться (настолько хороший), повод заговорить – не стать семьей, нет, просто обменяться бытовыми фразами на спокойной ноте, – выпал впервые. За долгое время впервые. И мне очень хотелось этого новогоднего чуда – семьи.