Альманах - Труд и досуг

Новое же заключалось в том, что индустриальный капитализм самим характером производства превратил время в экономический ресурс , подлежащий капитализации. А там, где время – товар, где «время – деньги», там безделье, лень и праздность объективно становятся «затекстовыми» маргиналиями по отношению к труду как «тексту».

В антиутопии Э. Никкола «Время» ( In Time ) идея капитализации и монетизации времени доведена до логического конца, до абсурда. Сюжет этого фантастического триллера рисует картину будущего, в котором заработная плата выплачивается не деньгами, а временем. Встроенные в тела биологические часы запускаются по достижении двадцати пяти лет, после чего начинается пожизненная гонка за временем, так как его запас на персональном счете равняется году, а обнуление счетчика вызывает мгновенную смерть. Расходуясь и накапливаясь, время-деньги то прибавляются, то отнимаются от жизни. Время обменивается на труд и продукты потребления, следовательно, экономится. Оно кладется на депозит или берется в кредит, по которому начисляются проценты. Время в буквальном смысле существует как кругооборот капитала: оно производится, потребляется, сберегается в банках, эмитируется, инвестируется, – словом, капитализируется. Оно, как и деньги, подвержено инфляции и поэтому регулируется мировыми финансовыми институтами. Время строжайшим образом учитывается, а его кража или экспроприация жестко пресекается властями. Незаконный оборот времени создает угрозу финансово-экономической системе, основанной на неравенстве доходов жителей различных «временны́х зон», и поэтому курируется «стражами времени» и подконтрольными им бандами. В наихудшем положении находятся обитатели индустриальных районов: чтобы выжить, они должны непрерывно работать, поскольку даже самые зажиточные из них имеют на персональном счете не больше месяца. Большинство же живет в буквальном смысле одним днем – от зарплаты до зарплаты. Существуя под гнетом смертельного дефицита времени, рабочие вынуждены экономить на развлечениях, а досуг воспринимают как непродуктивное расходование времени жизни, необходимое лишь в целях минимальной рекреации. Таким образом, пребывая на краю жизни и смерти, жители промзоны живут в режиме оставшегося времени.

Термин «оставшееся время» в нашем случае следует понимать не в том «мессианическом» смысле, который имеет в виду Дж. Агамбен (2018), а в том значении маргинальности, о котором говорим мы. Однако и корреляция здесь налицо. У Агамбена «оставшееся время» – это время христианской истории, расположенное между первым и вторым пришествием Христа. Первое пришествие объявляет о грядущем «конце времен» и тем самым задает маргинальную область, простирающуюся, как и в средневековых фолиантах, между концом «текстуры» хронического времени и концом времени как такового [1] Агамбен в этой связи различает хроническое (линейное) время истории и кайротическое (событийное) время окончания истории. . Таким образом, «оставшееся время» – это время самой оконечности , наполненное ожиданием и приготовлением к страшному суду. Иными словами, это время, конституированное развязкой. Таково, например, время ожидания смертной казни, наступающее после вынесения приговора. Но примерно так же дело обстоит и с героями представленной антиутопии: для них «оставшееся время» – это время, расположенное между концом первого беззаботного двадцатипятилетия и отсроченным трудами смертным концом.

Прибегая к концепции «остаточного времени», следует обратить внимание на одну существенную деталь: «остаточность» у Агамбена следует понимать не в количественном смысле остатка , а в качественном смысле отсрочки . Это тонко почувствовал переводчик С. Ермаков, использовав в названии книги слово «оставшееся», а не «остаточное». В буквальном переводе Il tempo che resta означает «время, которое нам осталось». Переведя название отглагольным (отпричастным), а не «отсуществительным» прилагательным, переводчик уловил важный событийный смысл «оставшегося времени». Этот смысл улавливается не вопросом «Сколько осталось времени?» (количественный аспект), а вопросом «Как прожить остаток?» (качественный аспект). Иначе говоря, тема остатка здесь заявлена у Агамбена не в смысле срока , а в смысле бытия-в-отсроченности . А поскольку такое бытие ставит нас в отношение к краю и крайности , понимаемой в онтологическом смысле как феномен расположенности к пределу и бытия-на-краю , то мы имеем основание и право назвать «оставшееся время» маргинальным.

Но тут возникает вопрос о характере самой маргинальности: что это значит – «быть на краю»? Ведь и сама крайность может пониматься в разных смыслах: с одной стороны, как тривиальное нарушение и отклонение от нормы (девиация), а с другой – как трансценденция или трансгрессия.

Для ответа на этот вопрос разберем определение Агамбена. «Оставшееся время, – говорит он, – это время, которое требуется времени, чтобы прийти к концу, – или, точнее, время, которое мы задействуем, чтобы довести до конца, завершить наше представление времени. Оно не является ни линией (представимой, но немыслимой) хронологического времени, ни моментом (также немыслимым) его конца; но оно не является и простым отрезком хронологического времени, между воскресением и концом времен: скорее, оно есть оперативное время, подгоняющее время хронологии, прорабатывающее и трансформирующее его изнутри, время, требующееся нам, чтобы довести время до конца, – и в этом смысле: время, которое нам остается» (Агамбен, 2018. С. 92).

Что следует из данного определения? То, что под «оставшимся временем» понимается не простой хронологический остаток, а время - событие завершения самого остатка. Такое время отличается особой интенсивностью и выделенностью, что обусловлено опытом предела . Этот опыт имеет особую темпоральную размерность, свое пространство «между», которое мы имеем в виду, когда, к примеру, говорим о предсмертии, или бытии-при-смерти (Разинов, 2018). Речь идет о времени самой кончины , которое представляется как промежуток между двумя событиями – приближения смерти и ее наступления. Такой промежуток мы стихийно схватываем в терминах «смертного часа». Маргинальность этого времени задана границей и ее близостью – самой ситуацией «заступания в смерть» (М. Хайдеггер), то есть трансценденцией (перешагиванием-за), когда «я уже там, но еще здесь».

Но если отбросить столь «возвышенный» религиозно-метафизический смысл, то такой способ временения, как бытие-к-концу , можно обнаружить и на уровне повседневности, причем в обоих модусах – остаточности и оставленности. Например, когда работник переживает окончание отпуска, он, как правило, стремится наполнить оставшиеся дни яркими событиями и впечатлениями. Он стремится «достойно» завершить свой отпуск. Но столь же симметричным образом может быть испытано обратное – окончание трудового дня или недели, когда работник завершает свой труд «ударной концовкой».