Юрий Игрицкий - Россия и современный мир №1 / 2018

Недавние российские исследования начали «возвращать» декабристов в их историческую среду и в значительной степени избавили от идеологии [8]. В связи с этим представляется актуальным возвратить восстание на Сенатской площади и в соответствующий ему по времени американский контекст.

В статье рассматриваются образы декабристов в репрезентациях современников-американцев. Изучение заокеанского взгляда на петербургские события декабря 1825 г. осуществляется на основе методологии социального конструктивизма (в частности, так называемого западного ориенталистского дискурса) [5; 12; 14]. В рамках заявленной методологии нас будет интересовать не соответствие образа реальности, а то, почему инонациональные события воображались так, а не иначе. Поэтому восстание декабристов рассматривается не само по себе, а в американском социокультурном и политическом контексте, который и позволяет ответить на вопрос «почему».

Источниковая база представлена материалами американской прессы и реляциями посла США в России Генри Миддлтона. Газеты в «эру доброго согласия» не только были самым простым способом узнать о происходящем в стране и мире, но стали «основным полем борьбы общественных идей» [6, с. 19]. Мы ограничили выборку газет двумя главными изданиями той эпохи: во-первых, это «Нэшнл Интеллидженсер», выпускавшейся в Вашингтоне, имевшей полуофициальный статус и старавшейся сохранять нейтральный тон; во-вторых, «Найлз Уикли Реджистер», издававшейся в Балтиморе Иезекией Найлсом, горячо поддерживавшим в первой половине 1820-х годов революционно-освободительные движения в Латинской Америке и Греции.

Первая революционная волна 1820-х годов (как это явление назвал Эрик Хобсбаум), прокатившаяся по странам Южной Европы и Латинской Америки [15, с. 158–159], оказала серьезное воздействие на формирование национальной идентичности Соединенных Штатов Америки. Наблюдая за происходящими событиями в разных уголках земного шара, представители молодой американской нации не только сравнивали зарубежный освободительный опыт со своим, но и убеждались в его уникальности.

Было бы логичным предположить, что американцы с симпатией относились к любой революции, однако это вовсе не так. После разочаровывающего опыта Французской революции образованные круги в США весьма осторожно восприняли новую волну протестных движений в 1820-х годах. На восприятие американцами революций влияло множество различных обстоятельств.

Так, например, в исследовании А.А. Исэрова об отношения США к борьбе Латинской Америки за независимость убедительно показано, что религиозный фактор оказывал реальное влияние на образ этого региона в репрезентациях американцев. Католицизм в глазах протестантской общественности становился религией подчинения и невежества, препятствуя успешной либерализации латиноамериканцев [6, с. 51–56].

В то же время борющиеся за независимость греки имели больше шансов достичь успеха благодаря наследию своей древней философии, высоко ценившейся в образованной среде США. Жители Пелопоннеса XIX в. виделись многим американцам наследниками великой культуры своих далеких предков из Древней Эллады, с которыми они в действительности имели мало общего. Общее воодушевление довольно ярко иллюстрирует письмо анонимного читателя, опубликованное в 1823 г. в «Юнайтед Стейтс Газетт», где тот приветствует желание греков повторить американский революционный опыт [56; 58].

Эти два примера – лишь отдельные воплощения теории о линейном прогрессе народов, уходящей корнями в эпоху Просвещения, в рамках которой формировались представления европейцев и американцев о мире. Согласно ей, все народы проходят один и тот же стадиальный путь развития от варварства до истинного просвещения, что в синхроническом разрезе позволяет рассмотреть все страны мира на разных уровнях прогресса. Для суждения о степени цивилизованности народа вводилось умозрительное понятие «национального характера», выявлявшее соотношение между свободным правительством (и / или рыночной экономикой) и «качеством» жителей той или иной страны [57, p. 3]. Ключевыми факторами, оказывавшими влияние на национальный характер, были природные условия (климат, расположение государства и др.) и историко-культурный контекст (происхождение нации, религия, форма правления и др.).

В крайне популярном американском географическом атласе Вудбриджа, вышедшем в 1824 г. и издававшемся почти без изменений до 1866 г., государства разделены на несколько категорий: на дикие, варварские, полуцивилизованные, цивилизованные и просвещенные. Россия в этом своеобразном рейтинге народов занимает четвертую ступень – цивилизацию, которая в целом характеризуется хорошим знанием наук и искусств, а также равенством в положении мужчин и женщин. Но, как замечает составитель атласа, некоторые цивилизованные страны (например, Польша или Португалия) могут быть названы таковыми лишь с оговорками, поскольку большая часть их населения во многом сохраняет варварские обычаи. К таким государствам относится и Россия [59, p. 176], так как бóльшая часть населения страны остается «вассалами или рабами» [59, p. 179] и, несмотря на определенный прогресс в деле распространения знания [59, p. 208], невежественна [59, p. 200].

Анализ степени развития стран и особенностей национальных характеров позволяет Вудбриджу ранжировать все государства в своеобразном рейтинге силы. Европейские страны, по его мнению, могут быть разделены на четыре класса. Россию, наряду с Великобританией, Францией, Австрией и Пруссией, он помещает в наиболее престижный первый класс (это великие державы в рамках Венской системы международных отношений), правда, предсказуемо с несколькими оговорками. По мнению автора атласа, Российская империя обязана этому положению только своими размерами, численностью населения и значительным политическим влиянием, хотя ее культурное и научное развитие оставляет желать лучшего [59, p. 259].

После Наполеоновских войн именно размеры и недостаточная цивилизованность Российской империи страшили американских современников. «В каком же состоянии оставлена Европа после всех этих событий (т.е. после Наполеоновских войн и Венского конгресса. – А. П. )? – вопрошал спикер Палаты Представителей Генри Клей в 1818 г. – Она разделена на две великие силы: одна имеет неоспоримое превосходство на земле, а другая – на воде. Париж перемещен в Санкт-Петербург, а флотилии [стран] Европы находятся на дне моря или сконцентрированы в портах Англии. Россия – это огромное сухопутное животное – внушая благоговение ужасным видом своей необъятной силы всей континентальной Европе, ищет способ окружить Порту, и, представляя себя океанским кракеном, желает омыть свои огромные бока в более мягких водах Средиземного моря» [19, p. 157].