Альманах - У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №2(2) 2017 г.

Есть ли у нее другой? У меня другой нет. И даже когда есть, у меня есть лишь она. Это не может остаться без последствий. Не может! Нет! Никогда!!!

После первого снятого фильма к ней пришла сумасшедшая популярность. Ее узнавали на улице, в метро, в кафе, она давала бесконечные автографы, в то время как письма ее поклонников, мешками приходившие на «Мосфильм», аккуратнейшим образом складывались в картонные коробки и выбрасывались, а критики подчас забывали упомянуть ее имя в своих «критических разборках».

Не вышла на развороте журнала «Экран» уже готовая статья о ней с ее фотографией на обложке. И уж, конечно, она не снялась ни в одном из фильмов совместного производства, не поехала ни на один из фестивалей, но ее не преследовали, ей не угрожали.

Невольно в голову пришли слова Гертруды Стайн, послужившие эпиграфом к роману Хемингуэя «Фиеста»: «Молодежь не бывает ни плоха, ни хороша, она такова, каково время, в которое она живет».

Она подумала о том, что вполне было бы можно перефразировать это мудрое изречение, заменив слово «молодежь» другим – «люди». Права, ох, как права была американская писательница! Конечно, все и всегда зависит от времени. Это были 70-е годы – торжество брежневской эпохи со всеми вытекающими из этого факта последствиями, опасное и жестокое время.

Она не затаила обиды на контору, возможно, отчасти потому, что никогда не стремилась стать актрисой. Да, она очень хотела поступить в ГИТИС, но на другой факультет – театроведческий.

Она ходила по театрам, смотрела спектакли, записывала свои впечатления от увиденного. Ей хотелось стать театроведом, но судьба распорядилась по-иному.

В тот день она отправилась в институт, чтобы разузнать о сроках вступительных экзаменов. Перед входом в здание ГИТИСа у нее на босоножке расстегнулся ремешок и она несколько минут провозилась с ним.

Войдя в холл института, она чуть не столкнулась с высоким, импозантным человеком, вышедшим из дверей, на которых красовалась строгая табличка «Деканат». Этот человек походил на огромного льва с роскошной седой гривой, небрежно заброшенной назад.

Лев-человек внимательно осмотрел ее, а затем, дружески подмигнув, спросил:

– Ну что, на актерский пришла поступать?

– Да нет, – вздохнула она, – на театроведческий.

Он улыбнулся, а затем заговорщическим тоном произнес:

– Слушай, на театроведческий экзамены на месяц позже, чем на актерский. Выглядишь ты как характерная актриса. Попробуй! Может, получится?

И, не попрощавшись, исчез. Она осталась одна в пустом холле, только двери деканата напротив были открыты. Она подошла к ним и осторожно постучала о косяк.

– Войдите, – раздался чей-то зычный голос.

Она вошла и увидела двух пожилых женщин, сидевших за своими столами.

– Извините, пожалуйста, – робко обратилась она к ним, – вы случайно не знаете, кто этот высокий человек, который только что отсюда вышел?

– Милочка! – возмутилась одна из них. – Это же Андрей Александрович Гончаров! Художественный руководитель Московского академического театра Маяковского. Гончаров – легенда.

И теперь уже не мама, мечтавшая видеть свою дочь актрисой, а сам Андрей Гончаров советовал ей попробовать.

И она попробовала. Никогда в своей жизни она не участвовала в работе каких бы то ни было драмкружков или секций чтецов. Пришлось взять репетитора. Днями она ходила к нему на занятия, готовила басню Крылова «Две собаки», отрывок из поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» и роль Любки Шевцовой из «Молодой гвардии» Фадеева.

Она с легкостью прошла два тура, а на третьем чуть не провалилась. Спасла басня. Она и в самом деле впоследствии стала характерной актрисой, что сразу почувствовал в ней опытный Гончаров.

Тот самый Андрей Гончаров, в мгновение ока решивший ее судьбу, тот, о моральном облике которого ее, юную студентку, будут расспрашивать в органах два с половиной года спустя… Какая нелепость!

Она опять задумалась. Думала о том, что не бывает случайностей в жизни, нет, не бывает. Не отстегнись ремешок на ее босоножке в тот час – и ее судьба сложилась бы иначе. И не пришлось бы делать круг длиною в тридцать лет, чтобы все равно писать. Но так или иначе, театральной критикой она не занималась, ее стихией стали стихи. После выхода в свет ее автобиографических рассказов, друзья уговаривали ее писать прозу, но она отмахивалась, не считая свою жизнь столь увлекательной, чтобы вновь копаться в прошлом, выставляя прожитое на всеобщее обозрение.

Или, может быть, она слегка лукавила? По чисто актерской привычке она воспринимала окружающую действительность кинематографически, словно на широком полотне экрана кадр за кадром проходила ее жизнь. Вот она на дипломатическом приеме, вот – на презентации своей новой книжки, вот ей вручают награду…

Почему-то ее киносознание выхватывало из прожитого лишь хорошее и радостное, словно плохого и не было вовсе. И ей казалось, что когда она уйдет туда, совсем уйдет, и ей покажут фильм о ее жизни, она подумает: «Какую увлекательную жизнь я прожила!» – будто это роман, главной героиней которого была она сама.

И опять она в мыслях вернулась к нему. Как ему сейчас там, в одной из бывших советских республик, которую он твердо решил наставить на путь истинный?

Она улыбнулась: «Прагматичный Маленький котенок, не то чтобы меркантильный, но очень расчетливый. Это последствия детства, проведенного в крайней бедности с земляным полом в доме».

Его скромное происхождение никоим образом не угадывалось в фигуре умного обаятельного карьерного дипломата с безупречными манерами, но человеческая психика – совсем иная статья. Здесь дело обстояло гораздо сложнее. Страх потерять все и вернуться в столь мерзкую нищету остался у него навсегда. Поэтому рассчитать накопленное он стремится на много лет вперед.

Он был упрям, в его интонациях зачастую проскальзывали диктаторские нотки, свое собственное мнение он считал единым верным, а с другими мнениями не считался. И даже своему министру иностранных дел он подчас дерзил с презрительной миной и выражением оскорбленного достоинства на гордом лице, что, конечно, не проходило незамеченным и нередко вызывало неприятные для гордеца последствия.

Но он, баловень судьбы, всегда выходил сухим из воды, что его вновь и вновь укрепляло в уверении собственной и единособственной правоты.

Обращаясь к ней, он обычно прибегал к повелительному наклонению: «Ты должна… Я считаю… Я думаю, для тебя было бы лучше…»

А ей и так было хорошо, и не надо было «лучше». Она жалела его, а может быть, любила? Недаром на Руси испокон веков слова «ЛЮБИТЬ» и «ЖАЛЕТЬ» – равнозначны.

Ей было жаль его потому, что детства у него практически не было, а были только голод и истошный крик: «Я кушать хочу!»