Журнал «Если» - «Если», 2005 № 03

Ганс растерялся. Простодушное и печальное лицо товарища заставляло сомневаться.

— Не знаю, — с легкой запинкой произнес он. — Просто нас всегда учили, что мы дети рейха и всем в своей жизни обязаны фюреру и Германии. Ты плохо думаешь, камрад. Учителям такие мысли не понравятся.

Ун-Клейн замолчал.

Ублюдок!

Ганса ун-Леббеля мучили сомнения. Нет, ему не хотелось знать, кто были его родители — они остались где-то в прошлом, среди развалин и бродячих собак. Сам Ганс этого не помнил, но хорошо знал по рассказам дядюшки Пауля, и ему совсем не улыбалось вместе со славянским сбродом разравнивать песок и гравий на автобанах, которые по повелению фюрера пересекали необозримые пространства Восточного протектората. Он был горд, что его избрали, что в нем текла немецкая кровь.

Ун-Клейн ошибался, иначе не могло быть.

На индивидуальном уроке правдивости он поделился сомнениями с камрадом Вернером.

— Глупости, — улыбнулся тот, и у Ганса отлегло от сердца. — Все воспитанники здесь — люди немецкой крови, хотя и ослабленные чужеродными примесями. Вас готовят в великое братство СС, а это орден высших арийцев. И приставка «ун» означает совсем иное, она означает, что вы уже вступили на дорогу, по которой идет немецкий народ, но в отличие от коренных имперцев вы просто не готовы к путешествию. Закончится подготовка, и вы пойдете рука об руку со всеми немецкими расами, равные среди равных. Иначе не может быть, Ганс, можешь мне поверить.

Ты сам все это придумал?

Ганс молчал.

— Мой мальчик, — участливо сказал камрад Вернер. — Чтобы лечить болезни, надо знать их первопричину. Сомнения — это болезнь. Ты уже читал «Майн кампф»?

— Честь… — пробормотал Ганс.

— Понимаю, понимаю, — покивал головой камрад Вернер. — Я не заставляю тебя, ни в коем случае ты не должен поступать против своей воли. И против чести — как ты ее понимаешь. Но сказано ведь: рейх и фюрер. Остальное не в счет.

— Быть верным товарищем, — вспомнил Ганс.

— Верно, Ганс, — сказал камрад Вернер. — Но не оказываешь ли ты медвежью услугу тому, кто имеет сомнения и стесняется поделиться ими с наставниками? Пока он еще не ушел далеко в своих сомнениях, пока он не пророс зернами неверия так, что его уже нельзя будет спасти. Это ли не плохая услуга?

И Ганс выложил камраду Вернеру все.

— Молодец, — серьезно сказал камрад Вернер. — Ун-Клейн нуждается в помощи. Возможно, он просто оказался не в той обстановке. Достаточно ее сменить, и все придет в полный порядок. Ты хорошо сделал, рассказав мне обо всем. Германия должна гордиться такими сынами. Пока они есть у нее, у рейха есть будущее.

Ганс ушел успокоенным и не знал, что после того, как за ним закрылась дверь, камрад Вернер поднял трубку телефона и набрал номер.

— Вы уверены? — спросил невидимый собеседник.

— Да, — подтвердил камрад Вернер. — Меня беспокоит, что он помнит свое прежнее имя и обстоятельства отъезда в Германию. Его надо изолировать. Нам здесь не нужны задумывающиеся. Тем, кто задумывается, место в бараках, вместе с остальной неарийской швалью. Он плохо влияет на остальных.

Вечером, когда Ганс ун-Леббель вернулся в свою комнату, ун-Клейна в ней не было. На его постели сидел крепкий паренек в тренировочном костюме. У новенького было длинное, вытянутое лицо, над которым щетинился рыжеватый ежик волос.

— Густав, — представился новый сосед и протянул руку для пожатия. — Густав ун-Лемке.

Гансу было стыдно. Ему было очень стыдно. Словно он что-то украл.

Но камрад Вернер вызывал его на внеочередные уроки правдивости, успокаивал, приводил примеры, говорил, что ун-Клейна направили в другой бюргер и смена обстановки подействует на него благотворно.

В конце концов Ганс решил, что он просто выполнил свой долг. С этого дня он зарекся беседовать с кем-либо по душам. Так было спокойнее.

Печальная женщина больше не посещала его.

— Тебе пора взрослеть, дружок! Тогда тебя не станут мучить сомнения, — сказал камрад Вернер и отложил в сторону еженедельник «Das Schwarze Korps». — Ты уже был с женщиной?

Женщины оставались для Ганса загадкой.

Все общение с ними сводилось к странному волнующему случаю, произошедшему в имении дядюшки Пауля, когда он остался наедине с девятилетней дочкой хозяина. Они долго смотрели друг на друга, потом Марта глупо хихикнула, взялась за подол платья и задрала его, обнажив худенькие ноги и живот, между которыми светились белые трусики.

— Хочешь потрогать? — заговорщицким шепотом спросила она.

Ганс хотел, но в это время на лестнице послышались шаги, Марта снова хихикнула, вскинула руки к голове и принялась поправлять затейливую прическу с пышными бантами. От всего этого осталось только ощущение запретного и стыдного, но рассказывать об этом случае Ганс ун-Леббель камраду Вернеру не стал.

В выходной день, выписав Гансу увольнительную, камрад Вернер повез его в город.

— У нас здесь хороший выбор, — сказал он. — И чешки, и француженки, и русские, и китаянки. Нет только евреек. И заметь — ни одной уродины. И это правильно, победитель имеет право на все!

В публичном доме Ганс робел.

Камрад Вернер смотрел, как он листает альбом, наклонялся, дыша в затылок Ганса, и тыкал коротким пальцем:

— Бери эту, Гансик. Смотри, какие у нее буфера! Нет-нет, лучше вот эту — у нее аппетитная попка!

Ганс краснел, торопливо листая альбом с обнаженными красотками.

— У него еще молоко на губах не обсохло, — сказала хозяйка борделя, — а ты тащишь его в мое заведение. Что он будет делать с бабой?

— Приказ Грюммеля, — сказал Вернер.

Мадам замолчала.

Ганс выбрал тоненькую светловолосую женщину с огромными печальными глазами. Чем-то она напоминала женщину из его снов.

— Ну и вкусы у тебя! — фыркнул камрад Вернер.

Ганса ун-Леббеля провели в комнату, где ему предстояло стать мужчиной.

Вблизи женщина оказалась еще более симпатичной. Она была ненамного старше Ганса, на вид не более восемнадцати лет. Она помогла смущающемуся косноязычному посетителю раздеться, уложила его на постель, сбросила халат и все сделала сама, ун-Леббелю даже напрягаться и готовиться не пришлось.

Некоторое время он лежал неподвижно, прислушиваясь к собственным ощущениям. Нельзя сказать, что произошедшее ему не понравилось, нет, но все было непривычно, и он постоянно поглядывал на дверь, словно опасаясь прихода какого-то начальника, который обязательно посчитает его пребывание здесь предосудительным.

— Как тебя зовут? — нарушил он обоюдное молчание.

Женщина усмехнулась краешками губ. Улыбка была печальной.

— Здесь меня зовут Стефанией.

— А до этого? — настаивал Ганс.

Она вздохнула.