Журнал «Если» - «Если», 2005 № 05

И опять что-то произошло.

Расширились зрачки маленьких карих глаз. Приоткрылся рот; эта новая перемена напугала Калибана даже больше, чем предыдущий взрыв гнева.

Полковник сплел пальцы. Между большим и указательным пальцем правой руки синела наколка — не криминальная. Служил на флоте; на юрфак пошел уже после службы… Скорее всего, на вечернее или заочное отделение. Работал… Да и не прошел бы на дневное — связей не было… Родители у него явно не из юристов. Мать — бухгалтер… Отец рано ушел из семьи…

Почему? Почему мать — бухгалтер, а не продавец, скажем?

Теперь уже не спросить.

Секунды проходили в молчании. Глаза-буравчики, потерявшие вдруг цепкость, смотрели на Калибана печально и серьезно. Нос-картошка ощетинился порами и чуть покраснел; брови обвисли, углубились морщины. Полковник снова сделался похож на старого, мудрого хуторянина:

— Я тебя вспомнил.

Калибан напрягся:

— И?…

Полковник сунул руку за пазуху. Долго что-то искал, наконец вытащил пачку сигарет. Закурил. Искоса взглянул на Калибана; бросил ему через стол сигареты и зажигалку.

Калибан, не раздумывая, поймал.

Полковник курил жадно, тер мягкий круглый нос, приглаживал редеющие волосы на макушке. Молчал. Он был сейчас как размороженное мясо — оплывала кристаллическая решетка, таял ледяной каркас, весь рисунок морщин менял форму.

Калибан закурил сигарету с фильтра. Поперхнулся.

— А меня гипноз не берет, — полковник смотрел в окно. — Это ты верно… подметил… Никогда я не верил этим шарлатанам. А ты…

Он хотел еще что-то сказать, уже открыл рот, уже вперился в Калибана глазами — но тут же сам себя одернул, замолчал, отвернулся. Маленькие глаза, воспаленные от недосыпа, слезились. Полковник докурил сигарету и тут же вытащил новую.

— Что-то случилось? — шепотом спросил Калибан.

Полковник не отвечал.

— Виктор… Федорович, — выговорил Калибан.

— Я и в Бога никогда не верил, — зачем-то признался полковник. — А теперь думаю…

— Что?

— А ну его все, — тихо сказал полковник. — Ты… это… попробуй?

Он вдохнул. Выдохнул. Еще раз. Как тогда, в детстве, когда его вытянули из омута, дачники плыли на лодке и вытащили его…

Он кашлял водой, а незнакомый дядька, который его вытащил, хлопал со звоном по мокрой спине и весело приговаривал, что жить, мол, будешь долго, скотина такая, кто тебя просил в этом месте через речку плыть, тут же омуты, все знают… В лодке сидели еще тетка в соломенной шляпе и девчонка в панаме, девчонка визжала, не переставая, а мать твердила ей, вот что бывает, когда не слушаешься, если бы не папа, этот мальчик бы утонул… Он и папу чуть не утопил… Вот что бывает… О Господи…

Калибан продышался. Сел; ослабил узел серого галстука на шее. С трудом поднялся, подошел к аквариуму, увидел свое отражение — из-за водорослей выглядывал полковник Виктор Федорович, его глаза растерянно мигали… Чуть колыхалась зеленая трава — в аквариуме работал компрессор…

Ну что же ты, пацан, говорил грубый с виду дядька, осторожно поглаживая его по трясущемуся мокрому плечу. Родителям хоть не рассказывай… Отец ремнем отлупит — за дело, но мать жалко, у нее же инфаркт случится…

Будто в подтверждение его слов тетка в соломенной шляпе судорожно прижимала к себе здоровенную щекастую девчонку.

Калибан прислонился лбом к холодному стеклу аквариума.

Он вспомнил.

Дом был не плохой, но и не очень хороший. Кирпичная многоэтажка в зеленом районе, довольно далеко от центра.

Калибан нажал кнопку звонка непривычно толстым пальцем.

— Кто там? — спросила из-за двери молодая женщина.

— Это я, — Калибан с трудом проглотил комок в горле.

«Москва слезам не верит».

Но он пришел сюда не плакать.

Он, надежный, немногословный, суровый мужчина, герой Алексея Баталова. Однажды оступившийся — и потерявший все. Ради смутных иллюзорных «принципов» предавший самых близких, самых верных и родных людей.

Он пришел просить прощения. Без надежды, что простят.

Прошла минута.

Дверь открылась.

Щекастая девчонка сильно выросла за прошедшие двадцать лет. Она следила за собой, боролась с полнотой и выглядела бы, наверное, мило, если бы не красные глаза под опухшими веками.

Она, наверное, пыталась хоть как-то объяснить себе происходящее — и не умела. Хотела что-то сказать; хотела в какой-то момент прогнать, может быть, даже оттолкнуть, но не двинулась с места. Так они стояли, наверное, целую минуту — по разные стороны порога.

Он не должен был сюда возвращаться. Все, что происходило, было вопреки земному порядку. Он это понимал; бывшая девчонка понимала тоже.

— Лидочка, — сказал он тихо и ласково. — Мама дома?

К ней наконец вернулся дар речи:

— Ты же ушел? Ну так и уходи!

— А помнишь, как мы на лодке катались?

— Не помню.

— Как мы мальчишку вытащили, помнишь?

— Не помню… Это ты его вытащил. Мы с мамой только визжали.

— А он вырос, — человек в дверях улыбнулся. — И живет себе… И я его недавно встретил.

— Ты… — женщина прерывисто вздохнула.

Внизу, в подъезде, тявкала собака.

— Мне надо кое-что сказать. Тебе и маме.

Он снял туфли у двери. Ряд мельчайших примет показывал, что в этом доме обязательно снимают туфли.

Он безошибочно нашел в шкафчике свои тапочки. Хорошо, что их не успели еще спрятать или выбросить.

Он прислушался к молчанию квартиры.

Потянул носом воздух — пахло сердечными каплями.

Двинулся по коридору. Остановился на пороге комнаты.

Женщина, когда-то носившая соломенную шляпу, постарела. И выглядела плохо — тени под глазами, затравленный, злобный взгляд:

— Зачем?!

Его глаза увлажнились, но Москва не верит слезам.

Он стоял в дверном проеме и смотрел, не говоря ни слова. Осознание вины, и горечь, и боль утраты, и преклонение перед женщиной, с которой прожил жизнь, осознание, что прощения не будет.

Она постарела, но он помнил ее молодой. Его сознание раздвоилось — он действительно помнил эту женщину, желтый купальник, тень шляпы на глазах. Раздражение и чуть ли не злость — чуть не утопился, скотина малая, и ведь Витька, муж, из-за него мог утонуть… А потом вдруг просветление и почти нежность: ну что ты, малый, ну ребенок, что с тебя возьмешь… Бедняга…

Он любил ее. Несмотря на седые волосы, оплывшее лицо и сварливо опущенные уголки рта.

Ее злоба сменилась растерянностью. Происходило небывалое — ведь он ушел навсегда, кому, как не ей, знать его характер… И вот он — перед ней.

— Витя…

Он наклонил голову, будто уронил ей под ноги весь груз своего раскаяния.

— Лена, — сказал прерывающимся голосом. — Прости меня, старого дурака. Я не могу без тебя жить. Прости.