Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 1990 год

Держа в одной руке отыскавшиеся наконец-то сапоги, я другой отжимаю защелку на дверях машинного отделения: в коридор врывается шум двигателя вместе с коктейлем из ароматов масел и мазута. Эти устойчивые запахи въелись во все мои свитера и рубашки, побывавшие на просушке в машинном отделении.

Чувствуя, что опаздываю на перекличку, сгребаю под мышку «непромоканец» и кидаюсь к лесенке в штурманскую рубку. Так и есть — неумолимый Хортон уже выкликает «намба ту». Это мой номер.

— Здесь! — кричу я, на ходу застегивая помочи.

— На нос вместе с Кэт Кон,— коротко бросает наш вахтенный начальник.

— Йес, сэр! — топаю я резиновыми сапогами, прикладывая два пальца к лыжной шапочке с помпоном.

Чувствую, Хортон смягчается (ему очень нравится прилежность и исполнительность, впрочем, как и всем американцам). Улыбаясь, он помогает мне надеть спасательный жилет и страховочный пояс, а на руку прикрепляет на липучке фонарик-мигалку. И все эти достижения спасательной зарубежной техники напяливаются на мой родной отечественный «непромоканец» апельсинового цвета.

Жаль, не осталось у меня снимка на память в этих яхтенно-рыцарских доспехах.

Не успеваем вывалиться из дверей рубки в непроглядную темень, как Кэт заботливо цепляет карабин моей страховки к штормовым леерам, протянутым вдоль палубных надстроек. Волна, правда, не так уж высока, чтобы смыть с палубы. Она пока еще кипит в иллюминаторах и заплескивает пенную верхушку к нашим ногам. Спотыкаясь, добираемся до фок-мачты, у подножья которой устраивается Кэт, прислонившись к бухте веревок и пристегнув к ним свой карабин, чтоб не унесло. Начинается ночная вахта, которую попросту называют «собачьей».

Пытаюсь продвинуться поближе к носу, где лучше обзор. Слава богу, что паруса на бушприте опущены, хотя беспокойный Хортон может в любую минуту отдать приказ: «Поднять стаксель!» Он постоянно борется за скорость шхуны, впрочем, как и другие помощники капитана.

Бывает, часами вокруг непроглядная ночь и клубящаяся масса воды — и не за что зацепиться глазу. А тут будто на заказ впереди появляется огонек. Кэт бросается докладывать об этом Хортону, по-ковбойски расставляя ноги, чтоб не упасть (она занимается всеми мыслимыми для женщин видами спорта, даже футболом, а вот детишек не завела, как, впрочем, почти все американки на судне).

Мотается справа налево огонек неизвестного судна вместе с носом нашей шхуны, пока не превращается в светлый квадрат. Постепенно восстает из тьмы силуэт сухогруза с яркими огнями. И вот медленно проплывает сияющий мир, наполненный человеческой жизнью, и еще более одинокой и заброшенной в океане кажется наша «Те Вега», где на палубе чернеют фигурки рулевого да впередсмотрящего. Вокруг судна колышется, смыкается рать волн, угрожающе шевелится необозримая масса воды. И мы совсем одни в океане.

Впередсмотрящим хорошо быть поутру, когда горизонт теряется в нежной дымке и морская гладь светится легкой голубизной от плавающего где-то в облаках чуть видного солнца. Под его лучами постепенно приоткрывается неторопливая жизнь океана. Скользят в воздушных потоках чайки, бесстрашно подлетая к парусам, но садятся редко, хотя мы их встречали и посередине океана. Где они отдыхают, ночуют,— непонятно. Однажды над шхуной разыгрался настоящий вестерн, когда черный фрегат, будто молнии подобный, падал сверху на чаек, распугивая их, и долго гонялся за одной птицей, которая ловко ныряла около наших снастей, пока фрегат не утомился и не улетел прочь. Навещали нас буревестники и долго сопровождали невиданные мною дотоле северные олуши с белым туловищем и грудкой. Они парили над волнами, с любопытством поворачивая к нам желтые клювы. Наверное, пытались разгадать, что нужно такому странному сооружению в их исконных владениях.

Глаза привыкают к однообразной череде волн, и можно запросто пропустить плывущее мимо бревно или доску. Но тут волновая симметрия явно нарушалась вертикальной плоскостью.

— Кит! Смотрите! Вот они, вот,— послышался голос с кормы. И все, кто не спал, повыскакивали на палубу.

Свинцовую рябь волн резали большие черные плавники, а изредка вздымались над поверхностью лоснящиеся туши. «Косатки!» — мелькнуло в голове.

До этого у носа резвились дельфины, проныривая под шхуной и вспенивая воду сильными хвостами то справа, то слева. Может быть, косатки гнали это дельфинье стадо!

Одна из косаток подплыла совсем близко к борту и, перевернувшись белым брюхом вверх, нежилась на воде, не отставая от судна.

Неожиданно за спиной пропели дуэтом, довольно гнусаво:

— Ротация! Ротация!

Что означало «смену караула». Наступил мой черед становиться за штурвал.

Хотя в сумраке уже стали проступать очертания судовых надстроек, но нечего было думать об ориентации по горизонту. Кокон тумана так спеленал шхуну, что даже ее нос утопал в белесом молоке. А тут еще резкие порывы ветра принесли дождевые заряды.

На мостик взобралась Эйнджи Борден, чтобы помогать мне держаться правильного курса. Большой компас удобно располагался перед штурвалом на высокой деревянной тумбе, в круглом туловище которой была ввинчена лампочка для подсветки. Но струи дождя хлестали по стеклу, качали компас и не давали разглядеть риски градусов. Отыскивая направление стрелки компаса, Эйнджи произнесла в адрес разверзнувшегося неба серию нелестных морских выражений: о погоде, похожей на концерт «кошек и собак», о ветре, который «дует, как воняет» и набросал «камней в паруса».

— Отклонился от курса на десять градусов — крути штурвал вправо,— путая русские слова с английскими, выкрикнула Эйнджи и даже показала, в какую сторону поворачивать, ухватившись своей маленькой, но сильной рукой за рукоятку штурвала.

Эйнджи «свойский парень, что надо». Приветливая улыбка не сходит с ее добродушного курносого лица, освещенного искренним взглядом голубых глаз из-под русой челки. Как сейчас вижу ее на палубе в черной майке с надписью «Тасмания» (она и там ходила под парусами), в бермудах, подпоясанных сыромятным ремешком с чехлом для ножа и шила, азартно напевающей по-русски «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там» и притопывающей в такт песне грубым башмаком. Ей нравилось, когда я ее называл «Эйнджи — храбрый капитан». Это мечта ее жизни.

— В школе учительница жаловалась на меня: «Смышленая девчонка, но сорванец»,— рассказывает Эйнджи,— я больше дралась с мальчишками, чем учила уроки. Но все же пришлось кончить университет в Бостоне. Родители хотели видеть во мне чинную преподавательницу английской литературы.

В нью-йоркском порту Эйнджи познакомила меня с прибывшими из Миннесоты отцом и матерью, очень прилично одетой пожилой парой (она в белых перчатках, он — в шляпе и при галстуке), которые с недоумением и жалостью смотрели на нашу разношерстную команду. Свою младшую дочь они привыкли провожать в дальние края. Эйнджи плавала на Фиджи и полтора года жила в Австралии, преподавала там на курсах вождения яхты.