Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1976 год

С дАвних времен нанайцы используют корневище пузатки как средство против многих заболеваний. Спиртовую настойку корневищ и побегов принимали как тонизирующее средство. Настой хато-охто помогает путнику в таежных походах, восстанавливает здоровье охотника, израненного в схватке со зверем. Известно это растение и китайской медицине.

...И вот настал желанный день. Вечером Михаил Захарович сказал, что завтра утром пузатка начнет цвести. Как он узнал это — осталось тайной. На все вопросы старик отделывался многозначительным молчанием.

Ранним июльским утром мы вышли из села. Торная дорога вела в лес. Среди берез, осин и лип кое-где возвышались лиственницы с мохнатыми ветвями. Время от времени кто-нибудь из студентов делал несколько поспешных шагов в сторону, срывал горсть ягод малины, черемухи или шиповника и снова догонял группу.

Более двух часов медленно брели по лесной тропе, внимательно осматриваясь по сторонам. Наконец тропа сузилась, стала едва видной. Лес заметно изменился: больше стало лиственницы и ели. Кое-где мы уже с трудом продирались через кусты, густо переплетенные лимонником.

Вдруг идущий впереди проводник остановился и, показывая взглядом на опушку леса, чуть слышно сказал:

— Хато-охто!

В десяти шагах от нас поднимался метровый побег с верхушечным соцветием. В нижней части его можно было различить темно-коричневые чешуевидные листья. Побег, листья, соцветие с цветками — буровато-зеленые с оранжевыми пятнами — удивительно гармонировали с окраской соседних кустов и трав. Стоило лишь на секунду отвести взгляд в сторону — и побег пузатки скрывался. Требовались минуты, чтобы снова, не сходя с места, поймать взором замаскировавшееся растение.

Мои помощники бережно срезали и заложили побег в гербарную сетку между сухими листами газеты. Осторожно разрыли руками почву вокруг побега. Корневище показалось у самой поверхности. Верхняя вздутая часть его даже чуть приподнималась над почвой.

— Не оторвите деток от матки! — предупредил Михаил Захарович.

Осторожно отбрасывая кусочки почвы и раздвигая корни соседних трав, мы увидели паутиновидные столоны, расходящиеся от корневища. Столоны достигали от трех до тридцати сантиметров длины. На их верхушках в одной плоскости с поверхностью почвы и материнским корневищем сидели мелкие корневища. По годичным пояскам мы определили возраст дочерних и внучатых корневищ. На верхушке восьмилеток выделялась почка.

Пузатка высокая восемь лет живет под землей. Толща снега, покрывая почву, предохраняет корневище от морозов. На девятый год в период муссонных дождей единственная почка прорастает. Из нее возникает эфемерный побег с соцветием из 25—40 цветков. После опыления на месте цветков появляются плоды — коробочки с семенами. Всего несколько дней длится наземная жизнь растения — и эту стремительность, быстроту развития можно объяснить лишь огромным количеством питательных веществ, накопленных годами.

Но не все цветки успевают опылиться. Многие засыхают неоплодотворенными и опадают. Бывает, из одного соцветия не опыляется ни один цветок...

В этот день мы нашли еще несколько экземпляров гастродии. В одном месте наткнулись сразу на двадцать цветущих растений. Каждый раз мы срезали по нескольку цветоносных побегов, извлекали из созревших коробочек-плодов семена и тут же рассеивали их. Пройдет несколько лет, и на посеянных нами участках появятся новые заросли пузатки. Из каждого гнезда с многочисленными корневищами мы брали самые крупные. Их на будущий год можно будет посадить на грядках с плодородной почвой.

Перед отъездом из Селихино часть корневищ пузатки мы заложили в ящик с почвой, иначе они быстро высохнут и погибнут. А оставшиеся корневища сварили и съели. Между прочим, по вкусу они напоминают картофель.

...В наше время, когда в Приамурье вторичных лесов становится все больше, требуется строгая охрана этого ценного реликтового растения. Специальными правилами надо запретить выкапывать корневища без разбору, повально, особенно во время цветения и созревания семян. Оставляя несколько побегов с цветками, можно ждать следующее семенное поколение. Следует подумать и об активном разведении хато-охто.

А. П. Нечаев, доктор биологических наук

Дождь хлестал по мощенной брусчаткой площади, по теснящимся друг к другу домам с островерхими черепичными крышами. Через серую пелену угадывались дальние строения с башнями и шпилями, лабиринты узеньких улочек старой Риги.

Площадь пересекал высокий, уже немолодой человек с нераскрытым зонтом в руке — он словно в глубокой задумчивости не замечал проливного дождя. Он шел медленно, подняв голову, с достоинством полнеющего респектабельного человека. Не торопился и я, до двенадцати оставалось еще несколько минут, и, зная любовь латышей к точности, убивая время, двигался к служебному входу Домского собора, где должен был встретиться со смотрителем органа. Так получилось, что именно теперь, на подходе к месту встречи, мы шли с этим человеком почти вместе, в одном направлении. Когда наконец он завернул за угол, где и находился служебный вход, я вдруг решил, что он и есть Гунар Далманис. Но человек прошел мимо дверей, запрятанных глубоко в толще стены. Заметив кого-то, он еле уловимым движением руки коснулся своей шляпы и прошагал дальше.

Увлекшись странным человеком с нераскрытым зонтом в эту ненастную погоду, я не сразу заметил ожидающего меня Далманиса. Худощавый, сутулый, в безрукавке грубой вязки, он, придерживая тяжелую дверь с коваными кольцами, выглядывал на улицу. В какой-то миг выжидающе посмотрел на меня.

— Вы Далманис?

Он сдержанно улыбнулся и впустил меня в прохладный полутемный вестибюль.

Мастер прошел за стеклянную перегородку, где горела настольная лампа, и, пока записывал мою фамилию в журнал вахтера, я разглядел его и отметил про себя, что седина ничуть не старила его тщательно выбритое сухое лицо, она, может быть, даже подчеркивала одухотворенность...

Вернувшись, он так же молча повел меня за собой. И только когда мы стали подниматься по лестнице наверх вдоль стены, услышал наконец его голос:

— Западная часть собора... Над нами башня.

Мне показалось, он давно не говорил по-русски и теперь, прежде чем произнести эту фразу, обдумал каждое слово.

Пока мы поднимались, он несколько раз останавливался, протягивал руку, включал свет, при этом поднимал голову к потолку, словно хотел убедиться, хорошо ли светит лампочка. Наконец на самой верхотуре мы наткнулись на дверь. Он достал связку ключей и стал медленно открывать висячий замок. В коридоре открыл еще одну дверь, и мы попали на хоры собора. Дощатый сухой пол, посредине — кафедра органа. И если бы не клавиши и множество регистров с надписями: гобой, флейта, английский рожок и названия других инструментов, какие бывают в оркестре, — со стороны кафедру можно было бы принять за обыкновенный старый комод, который мастер почему-то сначала назвал игральным столом, а затем пультом. Очевидно, он считал эти названия для постороннего более понятными. Сразу же за кафедрой поднималась стена органного проспекта, или, как еще его называют, «фасад», — оловянные трубы в оправе барочной резьбы по дереву со всевозможными карнизами, цветочными гирляндами. И только у купола, там, где завершался фасад органа, виднелись деревянные фигурки: одна на самой верхней точке, посредине, у звездчатого свода, и еще по одной фигурке по краям.