Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1970 год

— Всё! — выдохнул Анна, и я увидел, как он раскачивается в такт движениям машины.

Я глядел на него, а видел всех нас: как тяжелые тряпичные груши, набитые до отказа сухим песком, мы раскачивались между пыльным стеклом и спинкой сиденья. Нам было уже безразлично, приедем ли мы с заходом солнца на место или будем ехать к нему всю ночь.

— Анна, когда же мы приедем на эту станцию?

Он только пожал плечами.

Мы пили чай у подножья бархана, глядя в огонь костра. Светлые пески темнели, и вокруг нас горели початки чомуча. Сейчас мне кажется — и это бывает часто, — что я не видел их никогда. Но я видел их... Величиной с руку до локтя, они выползали из голого песка. Вокруг них не торчало ни травинки, они не просто росли: казалось, они вылезают из песка даже сейчас, когда ты смотришь на них; змеиные цветы — так называли их, и в их безжизненной, жестокой яркости действительно было что-то змеиное. А они были еще похожи на оранжево-желтые ананасы, и это сходство с великолепными плодами, сходство разительное, тоже казалось ядовитым, как ядовиты были эти жуткие исчадья песков. В окружении их хотелось смотреть на что угодно, только бы это было сделано руками человека, сделано здесь, в этой же пустыне, где выросли жуткие мясистые цветы... Поэтому, я заметил, мы так подолгу смотрели на свою машину, иногда глядели все трое сразу. Поэтому я и спросил о станции:

— Как она выглядит, Анна?

— Просто. Как парники...

Это действительно было слишком просто. Но Анна, сколько я его ни выспрашивал, ничего другого сказать не мог. «Да, как парники... Только рамы углом. Сходятся на середине... Неужели ты не видел парников?»

И опять мы пили чай.

Не знаю, но или оттого, что мы уже не тряслись в машине, или это случилось от выпитого чая, только мы ощутили облегчение. Тусклое состояние, что ты не выдержишь больше ни шага в этой пустыне, вдруг растворилось, и вновь появилось ощущение жизни. Оно явилось в самом простом своем варианте — чего-то хотелось: говорить, спрашивать, смотреть — да все равно что... И тогда Анна рассказал о том, что я спрашивал. Он говорил, а Аман не убирал пиалы, потому что здесь нельзя стоять, если сидит старик, и нельзя быть без шапки, если старшие сидят в шапках. Анна был старшим: он был освобожденным парторгом совхоза, и он был старше нас года на два...

— Три года назад,— сказал он,— нам предложили дать на постройку этой станции несколько тысяч. Мы дали. Мы хотели бы дать меньше. Ты поймешь почему... Я расскажу тебе другой случай. Это было еще раньше... Тоже приехал научный сотрудник. Все документы у него были в порядке. Совхоз, мол, должен понять ценность его опытов, ну и все такое... Сам понимаешь. А он, этот ученый, овец осеменял... Хорошо осеменял. Дело это небыстрое, но пошло: овцы стали приносить по три ягненка — вроде бы польза совхозу. Но овца это не поняла. Шкурки стали меньше, крошечные стали совсем... Потом он просил нас дать положительный отзыв. Не дали мы, никакого не дали...

Вот и со станцией... Пойдет вода или нет, а деньги с нас шли, почти два года шли... Шестьдесят тысяч! На эти деньги столько всего можно было сделать! Поставь еще чаю, Аман...

Аман принес сухих веток, и черный, закопченный кувшин тут же обняло пламя. Анна неторопливо обкладывал его мелкими сухими прутьями и несколько веток отбросил в сторону.

— Борджак?

Он молча кивнул.

— А ведь пошла вода! — рука его вместе с возгласом замерла.— Отлично вода пошла... Ты не представляешь, как мы были рады! Даже не то совсем... — Анна поморщился. — Мы, знаешь, помнили про деньги, но забыли о них, понимаешь?! Мы поверили в воду. А потом я понял все... Не знаю, как не понимал раньше. Ведь просто! Я скажу — и ты поймешь... Я ездил на эту опреснительную чуть ли не каждую неделю. В общем, как была возможность, так и ездил. И увидел воду. Я попробовал ее...

Анна вынул кувшин из огня и снял пепел с воды.

— Конечно, это начало... Мы уже думаем, где поставить такие станции. Не надо будет гонять стада к колодцам. Просто бетонируем площадку, достаем стекла — их можно достать. И пускаем соленую воду под стекло — ее здесь сколько хочешь. А дальше все делает солнце... Конечно, это может сделать только наше солнце, здесь, в пустыне. С одного квадратного метра стекла пять литров воды. Пять литров пресной воды в день. Ты понимаешь?! Пей чай, ты плохо пьешь чай... Нельзя так пить в пустыне.

— А стекла, Анна? Обыкновенные стекла?

— Конечно. Ты спрашиваешь меня, как я спрашивал их, ученых. Только мне спрашивать надо было больше,— Анна улыбнулся.— Стыдно было, понимаешь... Я подстерегал их потом: как новый кто приедет на станцию, лаборант какой-нибудь, так начинаю и его мучить, — он тихо засмеялся.

Он говорил еще о древних египтянах... («Мне рассказывал об этом тоже один ученый со станции»,— сказал он.) Египтяне выкладывали из огромных камней пирамиды, и ночью камни собирали росу. Роса стекала в основание пирамиды, каплями скатываясь по остывшим бокам камней. Когда Анна говорил о них, казалось, он видел эти капли, как видели их те полуобнаженные люди, когда приходили с рассветом к пирамиде. Они, наверное, присев, долго смотрели, как стекают последние струйки прозрачной росы... Капли падали со звоном. Мне показалось, что Анна жалел тех людей...

Ученые из Ашхабадского физико-технического института пришли, в сущности, в ту же самую пустыню, какой она была века.

— Они сказали... — Анна повторил, что сказали они, слово в слово, как, наверное, повторял уже не раз. — Они сказали, что соленая вода, если пустить ее под стеклом, будет испаряться, оседать на стекле уже пресной и потом стекать по желобу... «Стекать туда, где ее никогда не было...» И воды будет много. Очень много!

— А стекла. Что стекла... — сказал он. — Туда верблюды заходят... Пришлось колючей проволокой огородить все. И то следить надо. Если верблюд хочет пить и чует воду — придет за десять километров. Шкуру в кровь порвет о проволоку, а все равно прорвется... Вода зовет.

Он пил чай и опять усмехнулся.

— Ты что, Анна?

— Да вспомнил... Кандидат рассказывал. Со станции тоже. Сидит он как-то, слышит: стекло звенит. Вышел, говорит, смотрю, стоит на станции старик чабан, палкой стекло ворошит в песке, а стекло уже разбито. Стоит, головой качает... Ты что, говорю, делаешь, отец? Зачем разбил? Не бил, говорит, я. Я потрогал... Тихо потрогал — не бьется. Простое стекло, а не бьется! Обман, говорит... Стукнул сильней — опять ничего. Изо всех сил стукнул... Не очень крепко делаешь, говорит.

Аман засмеялся восхищенно, а Анна не смеялся.

— Ну что? Поехали? — сказал.

Опять плескалась за нашими спинами вода. Садилось солнце. Опять мы выскакивали из кабины и ломали саксаул, и я облизывал потом на руках кровь. Когда недолго сидели в кабине, я думал о том, что мы везем всего тысячу восемьсот литров воды. Это только людям: пастухам и тем, что на станции. А станция уже дает три тысячи литров в день... Пить, конечно, лучше воду из Бахардена. Поэтому мы и везем ее.