Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1971 год

— Доктор, она хромает! — раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать нашим лошадям последний корм, а клерк только возвращался со службы и садился в седло.

— Ничего подобного, — доктор, устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал.

Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.

— Доктор, доктор, по-моему, она жереба!

— Могу произвести ректальный анализ, — прозвучало из полутемной комнаты между двумя выстрелами с экрана.

— Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите, очень прошу вас!

У дверей возникла фигура доктора, впрочем, тут же исчезнувшая с такой скоростью, что доктора уже не было, а слова, им произнесенные, еще звучали:

— На пятом месяце.

Диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с такой же почтительностью, с какой выслушивал чувствительные наставления Томаса: «Как сидишь? Почему сидишь как кот на заборе? Ты в ковбойском седле или на манеже?»

Держал ковбойскую лошадь еще один наш новый знакомый — паренек Фред, лицо тоже в некотором роде характерное, причем не только в связи с ковбоями и Америкой. Фред для меня завершил целую галерею лиц, первое из которых увидел я еще в нашем порту, в Мурманске, где начинали мы свой трансатлантический рейс, ждали парохода и постоянно слышали: «Начальник порта сказал... Начальник порта приказал...» — и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами «начальник порта». В последний день перед отплытием, прежде чем «отдать концы», пошли мы к начальнику сказать «спасибо» за все его авторитетные распоряжения, но вместо «спасибо» у меня отвисла челюсть: кому говорить-то? Вместо «начальчника» перед нами был мальчик! То есть мальчиком выглядел этот человек, молодой несоизмеримо с делом, ему подвластным.

Мы погрузились на пароход и вышли в открытое море. Покачивало. Я получил разрешение посмотреть мостик, и тут же меня встретил просто ребенок, третий помощник капитана, которому вахта выпадала, как нарочно, ночью. Розовые лица у кормила власти или у руля океанского судна заставляли меня, звавшегося молодым, чувствовать себя каким-то обветшавшим праотцем. Я взял себе за правило, как тень отца Гамлета, являться на мостик за полночь.

Филиппок — именем толстовского мальчика я называл нашего штурмана, потому что, как вы помните, Филиппок носил отцовскую шапку, налезавшую ему на уши, а штурману, мне казалось, велика капитанская фуражка, — Филиппок, совсем один на мостике, вел во мраке океана гигантский корабль. Он смотрит в бинокль. Он говорит в рупор. Шелестит лоцией.

Если я поднимался на мостик раньше, к девяти, штурман Филиппок как раз в это время проверял по первым, только что выступившим звездам наше положение в океане и выглядел особенно маленьким: на ветру, на открытой площадке, среди вечных валов худенькая фигурка с ушами, оттопыренными великоватой фуражкой, орудуя какой-то помесью подзорной трубы с циркулем и линейкой, ловит огромную мерцающую звезду и обращается ко мне:

— Хотите Венеру посмотреть?

«О, — думал я в ответ, — как монументально пошел бы я ко дну, если бы мне поручили вести дело подобного размера!» Я спросил у капитана: что же это, младенец, да еще по ночам, руководит нашим кораблем? Капитан ответил: «Штурман. Давно плавает». Давно?! Наверное, в этот морской стаж входят и мокрые пеленки.

Наконец, Фред. В нем, кроме детства, было еще специфически американское соединение ребячливости со зрелой деловитостью. Отец его был строитель-монтажник. Сам Фред учился в восьмом классе, а кроме того, как и многие его сверстники, подрабатывал — на ферме у Томаса. Он скопил денег, купил телку. Сама по себе телка была ему ни к чему, просто денег хватило как раз на телку. Фред повез ее в город, показал на выставке, взял приз, продал. Скопил еще денег и купил лошадь. Скажете: «Чичиков!» Какой же Чичиков, когда он под широкой шляпой, в седле и с лассо в руках — Фенимор Купер! Гарри Купер! Именно так и смотрели на него местные девчонки.

Фред был выделен Томасом нам в помощь, а лишние руки требовались — рысаки наши за долгую дорогу несколько одичали, хотя в Москве они прошли руки мастера-наездника, который сам, однако, отправиться за океан не мог: его ждали большие призовые гастроли в Париже. После того как без тренировок протянулось почти два месяца, лошадей нужно было готовить к троечной езде фактически заново и каждую отдельно. Они стали подхватывать на унос, бояться всякой тени или же делать вид, как умеют это делать лошади, что боятся. Как их переубедить?

Фред садился верхом на одну пристяжную, я на другую, доктор делал кореннику индивидуальную проездку в экипаже. Так готовились мы к публичному выезду. Множество беспокойств владело нами: будущая толпа, крик, вспышки магния...

...Гужи были, конечно, слабоваты, дуга чуть кренилась на сторону, поводки уздечек оказались пристегнуты не совсем правильно, но светило солнце, коренник нес шею картинно, по-лебединому, пристяжные кипели, медвежья полость сверкала, бубенцы мягко перезванивались, и ярким пятном мы играли по полю: «словно серые лилии на зеленом лугу», — как на другой день писали газеты.

А на обычной утренней проездке лошади, чего-то напугавшись, все-таки однажды понесли. Место было очень уж неподходящее: тут же кипело шоссе. Левая вожжа запуталась и оборвалась. Некоторое время я тянул вожжи на себя, почти лежа навзничь, но тут лопнул гуж, качнулась дуга, и коренник фактически освободился от упряжки. Долго ли можно держать лошадь на одних вожжах? Раздался удар, толчок, экипаж черкнул землю, я вылетел, а надо мной, как в приключенческом фильме, пронеслись лошади.

Откуда-то возник черный стремительный автомобиль с надписью-молнией «Шериф» и с ревом понесся наперерез общему потоку и лошадям. Все, кто только был на ферме, очутились верхами и тоже полетели стремглав, соперничая с машинами. Но всех опередил Фред, наш приятель-школьник. Он поставил «додж» поперек шоссе, наши лошади, волоча за собой остатки экипажа, оторвали у него крыло, но все-таки замедлили ход, и тут же один из всадников, спешившись, повис у них на удилах.

Лежа на обочине, я наконец-то почувствовал ту непосредственность перехода от пафоса к иронии, какая заключена в гоголевской тройке, а я, заучив хрестоматийные строки со школьных лет наизусть, не мог, в сущности, этого понять: «И сам летишь, и все летит...»

Позднее, когда происшествие превратилось в рассказы о том, как, кто и куда бросился на помощь, я спросил Фреда, что скажет его отец про искалеченный автомобиль.

— Да, — отвечал Фред, — что-нибудь такое он скажет. Ведь он у меня наполовину валлиец, наполовину ирландец. Представляете себе, что за смесь!