Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1971 год

Многие европейцы, попав в Азию, начинают безумно гордиться Альбертом Эйнштейном. Эйнштейн, говорят они, был малый что надо. При этом весь их вид говорит, что они-то знают, что Эйнштейн был даже более чем надо. Мне выпало счастье видеть метра и провести в его обществе несколько смешных и приятных минут. Однако 90 процентов человечества (к которым принадлежу, разумеется, и я) имеют весьма смутное представление о том, чем же конкретно велик Эйнштейн. Тем не менее европейцев, оказавшихся в Азии, почему-то начинает распирать гордость за тот вклад, что Эйнштейн внес в культуру.

У себя на родине многие англичане считают Гёте «тяжеловесным и трудно перевариваемым немцем». Но для тех же самых людей, едва они попадают в Азию, Гёте становится внезапно «ярчайшим светочем европейской цивилизации».

В Азии мне часто доводилось слышать, что Индия и Китай давно уже были высокоцивилизованными странами в то время, когда по Британии бродили дикие племена. Это верно. Но это было давно.

Моя десятилетняя племянница Сьюзен, живущая в Америке, на просьбу писать свои письма более старательно и красиво ответила однажды так: «Письма существуют, чтобы их читать, а не любоваться ими». Точно так же стоит заметить, что титаны культуры существуют не для того, чтобы пользоваться ими для самоутверждения. Житель Азии, искренне любящий Пикассо, гораздо ближе к нему, чем европеец, который в Европе видит в нем «коммунистического агитатора», а приехав в Азию, превозносит его из-за белого (впрочем, не слишком) цвета кожи. Художник не может принадлежать только деревне, или нации, или даже континенту: он принадлежит тем, кого волнует его искусство.

Из Сиклоша — в Киото

Я родился в начале века в Сиклоше, в Венгрии.

Сиклош — маленькое, сонное и пыльное село — в течение первых десяти лет моей жизни был для меня средоточием интеллектуальной жизни. В самом деле, в Сиклоше было почти три тысячи жителей, то есть он был крупным городом по сравнению, скажем, с соседней деревушкой Кишарсани, где обитало всего несколько сот душ. Сиклошу было присвоено звание «районного центра» — там было бюро налоговых обложений, суд, две гостиницы и даже банк. Кроме того, у нас были не жандармы, а полицейские — истинное порождение городской цивилизации. И жители Сиклоша, в том числе и я, считали себя значительно выше окружающих. Трудно даже сказать, кого они презирали больше — крестьян соседней деревни или жителей Печа, ближайшего крупного города. Мой местный патриотизм был беспределен.

После первой мировой войны мы покинули Сиклош, а вскоре я уехал из Венгрии в Лондон. Там я впервые почувствовал себя иностранцем: чужим человеком, говорящим на странном полуазиатском языке, ходящим в слишком длинном пальто. Англичане смеялись надо мной. Но в моих глазах Лондон и англичане с их убежденностью в том, что Великобритания — самое прекрасное место на земле, были лишь гигантским Сиклошем, и я, в свою очередь, посмеивался над англичанами.

Здесь же, в Лондоне, я обнаружил, что я белый. Раньше я никогда не подозревал об этом. Как-то во время войны я пригласил домой на скромный ужин своего знакомого — негра. Тот очень растрогался и сказал, что я первый белый, который зовет его в дом. Я, в свою очередь, тоже очень смутился и стал его уверять, что между венграми и неграми много общего.

Затем, уже после войны, в Нью-Йорке, оказалось, что я, кроме всего, еще и европеец. Я почувствовал вдруг, что люблю добрую старую Европу. Возможно, я был даже горд за нее. На земле не сыщется другого места, где бы человек мог так сладко тосковать по Европе, как Соединенные Штаты Америки...

Итак, побывав в своей жизни гордым жителем Сиклоша, иностранцем, лондонцем, белым и, наконец, европейцем, я отправился в поездку по Азии. И здесь мной завладело убеждение, что я лишь один из представителей рода человеческого. Правда, окружающая нас действительность не столь проста, чтобы дать возможность убедиться в этом. Но сейчас, когда мы отметили столетие с момента выхода «Происхождения видов» Дарвина и, с другой стороны, скопили достаточно средств, чтобы разнести земной шар на куски, необходимо, мне думается, каждому человеку осознать, что разница между белыми, желтыми и черными людьми в большей мере является случайной, обусловленной фактами внешней среды и уж куда менее значительной, чем разница между спаниелем и ирландским сеттером.

Я понял: весь мир — это один огромный Сиклош.

Я сидел в одном из баров Киото, где иностранцы и сейчас еще вызывают любопытство.

Я потягивал пиво, когда заметил, что сидящий рядом на высоком табурете мужчина пристально разглядывает меня. Через короткое время, преодолев смущение, он обратился ко мне. Говорил он на весьма приблизительном английском языке.

— Японский пиво вкусный?

— Чудесное, — ответил я.

Японец счастливо улыбнулся.

— Японский пиво лучше, чем английский?

— Намного лучше.

Улыбка стала еще счастливей. Мне она показалась даже слишком торжествующей, и я добавил:

— Но немецкое пиво еще лучше.

Вид у него стал растерянный. Он задумался. В это время кто-то рядом заказал виски. Он взглянул на меня и спросил:

— Японский виски лучше, чем английский?

— Да, — согласился я. — Значительно лучше.

Радостная улыбка.. Он был в восторге. Тогда я добавил:

— Но шотландское виски еще лучше.

Уязвленное молчание.

— Но японский виски лучше, чем английский?

— Гораздо лучше.

После того как японское пиво было сброшено с пьедестала, ему явно было легче пережить падение японского виски. Он еще раз переспросил:

— Немецкий пиво лучший в мире?

— Нет, — ответил я не без садистского удовольствия. — Чешское пиво лучше.

— Чехословакия — маленькая страна.

— Да, — ответил я, — небольшая страна, но пиво замечательное.

Он сделал несколько глотков, чтобы запить горечь разочарования. Это казалось вопиющей несправедливостью. Мы ведь в конце концов сошлись на том, что все японское лучше английского.

Кто-то из посетителей заказал в это время «сасими». Это сырая рыба, не маринованная, не соленая, без всякой приправы, просто сырая рыба. Одним словом, «сасими». Немедля последовал вопрос:

— Английский «сасими» лучше, чем японский?

— Нет.

Он с подозрением взглянул на меня. По всей видимости, он уже настроился на ответ, который должен был доконать его.

Но удара не последовало. Ни единого слова по поводу шотландского или ирландского «сасими». Я не стал дожидаться следующего вопроса, который он робко собирался задать мне, и торжественно объявил:

— Японское «сасими» — лучшее в мире!

До этого он не обращал внимания на остальных посетителей бара. Теперь он перевел мой вердикт о «сасими» во всеуслышание. Мы расстались добрыми друзьями.