Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1971 год

— За мной не ходи! — приказал он.

Он шел, выбирая места без травы, пробираясь к стене, где лежали маты. Змеи брали еду в определенном месте — я только не знал в каком, — и вообще они плохо ели в неволе. Я мог глядеть только на ноги Ломова: даже без носков, всего в среднеазиатских остроносых галошах. Вся его защита была тонкая метровая палка с проволокой на конце — такими мальчишки катают по дорогам колеса... Иногда места без травы перед ним не было, тогда Ломов замирал. Но ненадолго. Один раз он застыл так, как не застывал до этого, и тут же выхватил из травы гюрзу. Она повисла, переливая кольцо в кольцо, вытягиваясь к его руке. Я уже не видел его ног, только ее. Ломов чуть повернул палку — кольца опали. Он что-то сказал ей, я слышал шепот, и — странно! — нежный. И он положил ее за мат — в траву.

Я отошел от двери.

Он вышел так же осторожно, как и входил. Крыс в руке уже не было.

— Сколько их здесь? — спросил я.

— Штук семьдесят. Пойдем. Иди за мной!

В домике было чисто и прохладно. Ломов прошел в переднюю комнату, где перед окном стоял стол. Меня он опять не видел, и у глухой клетки заговорил голосом, который был мне незнаком.

— Ну, выползай, выползай... — шептал он ласково. — У-уу, змеюка! У-уу ты, гадина! Гюрзонька ты моя...

Он уже держал ее в руке.

Как это произошло, я не заметил, не успел. Только понял вдруг, что вся она, эта громадная гюрза, уже не опасна: ее блистающие кольца, которые она сонно вила в воздухе, не страшны никому. Он провел по ним рукой — и гюрза вытянулась. А он уже держал и хвост, прикладывая змею к краю стола. Весь край его, оказалось, был размечен ножом до двухметровой длины.

— Метр шестьдесят четыре... Запиши! Вот здесь! — Он ткнул головой змеи в тетрадь на столе.

— Вот... Открой! Да, здесь... Ну, ну, гюрзонька! Еще немного. Потерпи!

Он поднес ее голову к чашке, и тело ее напряглось.

Что дальше он делал, я не понимал: видел и не видел, потому что в жутком изгибе змеи, бьющейся на моих глазах с каким-то смертельным для нее врагом, я вдруг опять с тоской увидел опасность. И еще слышал голос. Он был ласков и для меня, но я смутно понимал, что ласковость Ломова — только для гюрзы, мне же — одни слова. Он просто не успевал менять интонацию.

— Четыре вольта, — шептал он мне. — Только четыре. Я никогда не даю больше, — ласково говорил он. — Все-таки здесь голова. Ну как дать больше?

Уже капал яд. Стекал в прозрачную чашку.

— В других серпентариях дают больше... — внушал он мне. — Восемь дают, девять... Ну, ну, гюрза, еще... Опасно это. Мало ли что с ней произойдет потом? Она ведь смотри какая... Большая! Такая идет на это, как на смерть. Ты видишь?

Это еще относилось ко мне.

— Ну, подожди! Сейчас... — он уже уговаривал змею. — Ну, потерпи немного! Хочешь подержать ее за хвост? — вдруг спросил. — Бывает, так рванется, что разрывает собственные позвонки... у головы. — И засмеялся.

В углу стояли весы, и правая их чашка была с ведерком.

Он опустил ее туда хвостом, и гюрза не понимала, что с ней происходит, она свернулась на дне, и тут же из колец вынырнула голова. Брызнули остатки яда. Она растерялась.

— Запиши. Запиши ее вес...

Маленьких я не держу, — шептал Ломов. — Они не едят. Нечем их кормить. А яду мало. Маленькие погибают. А ты? Ты будешь жить, гюрза? Будешь ведь? Правда? Она извивалась.

— Ну ладно, ладно... Ну ползи, ползи... Не нравится? Умница ты... Ведьма...

Яд в прозрачной чашке был желтый, как смола сосны. Янтарный. А я уже не слышал ласковости в его голосе и даже не знал: а была ли она вообще?

Что-то случилось в природе утром. Не стало земли. Только вблизи она была твердой и ясной. Горы утонули в бесшумной пыли, но пыль была похожа на туман, и не страшно было.

Жег ветер. Раскаленные песчинки впивались в тело, как искры. Казалось, после удара их на лице должны оставаться черные ранки, словно это ударял порох. Я проводил рукой по лицу, не желая, чтобы оно стало страшным. Я впервые видел афганец.

Ломов сшивал в доме зеленый брезент, делал чехол для машины. (Ему обещали вскоре дать ее, а машины здесь едва ли не больше погибают от погоды, чем от работы.)

Чехол выходил отличный. Он шил его, я помогал ему, но в основном слонялся без дела: сидел на крыльце, смотрел на цветы шиповника. Они умирали на моих глазах, превращаясь в розовые, дрожащие на ветру тряпки. Я поймал один лоскут и пошел в дом.

Ломов ползал по расстеленному на полу брезенту.

— Юр, — не выдержал я наконец молчания. — Как ты их все-таки ловишь?

— Бегаю как нахлестанный. По горам. Вот и вся ловля.

«Ну и шут с тобой, — решил я. — Леший ты, леший и есть!»

На диване было хорошо. Все книги про змей, которые были у него, Ломов выложил мне («чтоб всякую дурь не спрашивал», сказал он), и я лежал, выискивая самые страшные случаи, благо их много.

Выл ветер, обходя наш дом, и где-то далеко в горах наверняка кому-то было плохо. Зная это, я еще уютней внимал покою и прохладе дома. Так пришел вечер.

Ломов сидел на кухне все такой же мрачный, но я видел какую-то суету в нем. Что-то должно было случиться.

Но что?

— Ловишь... — вдруг вспылил он. — Просишь научить тебя брать змею... А зачем? Брать я тебя в полчаса обучу!

(«Спроси еще, как я начал ловить, — слышалось мне в его раздражении. — Я скажу тебе. Все это спрашивают. Не знаю, что хотят услышать... Змей я не боялся никогда. Потом увидел, что этим можно зарабатывать. Устраивает?»)

— Главное — найти ее, а не поймать. Я никогда не возьму тебя на ловлю. Ты задохнешься через полчаса, а я не смогу тебя оставить. Я знаю, что не брошу тебя одного.

Ему приятна была его откровенность.

— Можешь обижаться, — сказал он, — но я еще в жизни не видел человека, который мог бы ходить и жить так, как я.

Я взглянул в окно на пыльные горы.

— Раз я взял одного. Он был, кажется, из Киева... Парень очень просился, я отговаривал его, но он настаивал. Я сказал: «Пойдем!»

Мы вышли, и он шел хорошо. Шел почти как я. Но все силы уходили у него на ходьбу — он уже не мог искать змей. Потом у нас кончилась вода. Ведь все приходится нести на себе и много не навьючишь. Я видел, что ему все хуже и хуже, но не укорял его.

Воду мы нашли в луже за перевалом. Это было утром, а еще вечером по ней прошло стадо. «Пей», — сказал я и сам напился. Он стоял, не решаясь. Я видел, как ему противно. Его чуть не рвало. «Мы не найдем воды еще двое суток», — сказал я ему. Я знал это точно. Я не хотел ему мешать и смотреть, как он все-таки напьется. Я пошел вперед.

Он догнал меня, но я видел по его лицу, что он не напился. Я бы не стал настаивать, но мы были вдвоем и зависели друг от друга. «Иди, — сказал я. — Если ты не напьешься сейчас, ты вернешься к этой луже, когда мы уйдем километров на десять. Придется бежать к ней, ты ничего не сможешь сделать с собой».