Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1974 год

«Только песня приведет тебя к твоему сердцу...»

Я не успел сказать это Тофику. Последняя ночная тень, на мгновенье задержавшись у подножья шушинской крепостной стены, упала в ущелье.

— Смотри, — сказал Тофик. — Смотри, мой город поднялся на вершину утра.

И мы пошли на Джидыр-Дюзю. Поле скачек. Когда-то дважды в год мужчины Шуши собирались здесь, чтобы показать свое уменье в конной забаве. Забава была смертельно рискованной. Джидыр-Дюзю — пологий каменистый луг, обрывающийся в головокружительный каньон. Коней и джигитов оценивали старики. В старых описаниях Шуши, воспоминаниях путешественников сохранились высоковосторженные слова о конниках Шуши. И конечно же, о карабахских конях.

«Климат этой провинции прекраснейший, так что лошади целый год пасутся. Летом, когда в долинах жарко, гонят их на горы, где дышат они прохладою и находят прекрасные травы. (Никому никогда не подняться до таких романтических высот в описании лошади, до каких поднимаются строгие лошадники, когда видят совершенство.)... Они невелики ростом, голова прекрасная, похожая на арабскую, выпуклые огненные глаза, отверстые ноздри, уши небольшие, но складные, шея хорошая, спина хорошо сложена, круп мясист, более круглый, нежели продолговатый, хвост прекрасный, грудь полная... Эти лошади никогда не засекаются...»

В один из шушинских дней мне посчастливилось. Я сидел у края дороги, уходящей в глубины карабахских гор, и смотрел на Шушу. Отсюда видна была только древняя стена города. Она стояла в недосягаемой высоте — выше было только небо. От дороги вниз уходил пологий склон, исчерченный овечьими тропками, которые утыкались в речушку Халифалы. Халифалы текла с гор, и вода ее была прозрачной, как горный воздух. Она была так прозрачна, что угадывалась с первого взгляда лишь по солнечным бликам и движению гальки по дну. Она была целебной уже одним видом своим.

Я сидел на дороге, впереди был целый день с какими-то делами, но живая вода Халифалы заставила забыть их. Я просто сидел и смотрел на Шушу. И тут, как в сказке, из-за поворота вышел неспешным дорожным шагом конный караван. Три человека ехали куда-то в горы по своим делам. Люди и лошади были покрыты пылью, но ни в посадке всадников, ни в шаге их коней не было усталости. Если бы вода Халифалы не вселила в меня отчаянную уверенность в том, что в этот день должны сбываться все желания, я не осмелился бы прервать путь этому каравану. Я осмелился. Старик, ехавший впереди, долго не отвечал мне, оценивая меня и стараясь понять, что же нужно нездешнему горожанину, внезапно возникшему на горной дороге. Когда понял — слез с седла и дал мне повод. А увидев, что сел я правильно — с левой ноги — и посадка моя правильная, и правое стремя — оно было узкое, носок четко почувствовал его, — поймал, не глядя, он улыбнулся, добродушно и снисходительно, снял переметные вьюки с лошади и дал свою плеть.

Я не посмел коснуться ею лошади. Я лишь отвел руку с плетью так, чтобы ее увидел косящий взгляд лошади и чуть тронул шенкелями. И она пошла — с места — радостным, легким галопом. Кобылка была молодая, ей, верно, наскучил размеренный трудовой шаг. Она звонко ставила копыто на щебень дороги, слегка закидывая голову.

Где-то там, далеко, стояла неподвижная Шуша на неподвижной земле. В небе стояли облака и птицы, которые могли быть лишь орлами. Было только движение дороги, захватываемой тонкими копытами, косящий фиолетовый глаз лошади да безграничное ощущение нечаянного счастья. Оно не остыло во мне и потом, когда я отдал повод старику. Его спутники — видимо, внуки — окружили нас. Разговор был обычный, дорожный: кто я? откуда? сколько мне лет? зачем приехал в Шушу? Я отвечал — и сколько мне лет, и откуда я — обстоятельно, подробно, видя, что старику это нужно для чего-то, мне непонятного.

— Это хорошо, — сказал старик напоследок, уже укладывая вьюки поперек седла. — Это хорошо, что я тебя встретил. А то бы ты так и не понял, что такое Шуша... Я там родился.

И он ткнул плетью в небо, где стояли стены города.

На Джидыр-Дюзю было безлюдно. Над полем гулял ветер. Он пригибал давно уже позабывшую нетерпение копыт траву и начисто вылизывал гладкие ступени, ведущие к обелиску с короткой мемориальной надписью: «Молла Панах Вагиф, 1717—1797».

Вагиф был старше Шуши на тридцать три года. Он пришел сюда не за почестями, не за богатством, не за славой. Он открыл школу, первую школу в городе, которому шел лишь девятый год. Он учил детей и слагал стихи. О любви, о горах, о птицах, летящих в неведомые земли. Вагиф продолжал учить детей и слагать стихи и тогда, когда владетель города Ибрагим-хан, узнав о мудрости приезжего поэта, сделал его своим визирем. Он оставался поэтом и тогда, когда 85-тысячное войско владыки Ирана Ага-Мухаммед-хана подошло к Шуше. Город и войско хана разделяла пропасть — та самая, которой обрывается Джидыр-Дюзю. Поэт стоял на крепостной стене. К нему подвели с завязанными глазами парламентера. Ультиматум о сдаче кончался стихотворными строками:

Камни, как град, обрушатся на тебя.

Безумец! Ведь стекло от них не спасет.

...По-азербайджански слово «стекло» звучит почти как «Шуша».

На обороте ультиматума Вагиф написал:

Да, как драгоценное стекло, прекрасен мой город.

Но это стекло огранено в несокрушимый камень.

Ага-Мухаммед не смог взять Шушу штурмом. Но другие карабахские села и города были разгромлены, разграблены, сожжены. В стране начался голод, который породил чуму. Владетель Шуши Ибрагим-хан бежит в горы. Ага-Мухаммед вошел в почти обезлюдевшую крепость. Вагиф был брошен в темницу одним из первых. Победитель задумал сложить на Джидыр-Дюзю пирамиду из отрубленных голов шушинцев. Венчать ее должна была голова Вагифа. В ночь перед резней Ага-Мухаммед был убит в своей опочивальне. Его воины — те, кому удалось спастись, — бежали из города, а голова Ага-Мухаммеда была брошена в пыль на Джидыр-Дюзю рядом с телами его приближенных.

Но жизни Вагифу уже оставалось немного. Ибрагим-хан, бежавший из Шуши, не смог вернуться в город. Правителем Шуши стал один из его родственников, ненавидевший своего предшественника. И свою ненависть он направил против его друга Вагифа. Вагиф понимал, что дни его сочтены, но уйти из прекрасной Шуши уже не было сил. В августе 1797 года Вагиф и его сын были казнены на Джидыр-Дюзю.

Жизнь Вагифа не была богата путешествиями. Он учил детей и писал стихи, и, может быть, именно поэтому со стен города на вершине скалы он видел и ощущал весь мир — его радости и горести, любовь и ненависть проходили перед ним здесь, на Джидыр-Дюзю, где он любил следить полет журавлей. Это были его самые любимые птицы...

И Вагифа душа высоко взметена,