Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1975 год

Даже само промежуточное положение нисэев в американском обществе своеобразно. Можно сказать, что нисэи оказались в выгодном положении: если между японцами и американцами они ни те, ни эти, то между белыми и цветными они и те, и эти. Например, у нисэя-учителя или у нисэя-адвоката со смешанной клиентурой есть определенные преимущества: им и белые не брезгуют, и цветные обращаются к нему с большим доверием, чем к белому, зная, что он лишен расистских предрассудков и понимает психологию небелого человека. Так что кое в чем есть даже смысл оставаться нисэем. С другой стороны, существует определенный потолок карьеры, выше которого нисэй подняться не может.

Америку охватило сейчас движение за национальное достоинство этнических меньшинств американского общества.

600 тысяч нисэев в США — это одно из самых маленьких меньшинств, какие-то десятые процента населения страны. Нисэи не растворяются среди американской нации. Но они уже не могут считать себя и японцами. Наверное, правильнее всего сказать, что нисэи — это нисэи (хотя, может быть, и звучит это тавтологией) — маленький кристалл, один из тех, что выпали из сплава «американского тигля».

С. Арутюнов, этнограф, Г. Сафина, географ

Окончание. Начало в № 9.

Остальное тебе известно. Я искал и искал. Много дней, много недель, весь остаток лета и до поздней осени. Временами я падал от голода и изнеможения.

Как только пришла весна и стаял снег, я снова начал поиски. Вот уже скоро двадцать лет, как я ищу этот проклятый камень. Все надо мной смеются, считают, что я сошел с ума. Дело дошло до того, что я порой и сам начинаю думать — может, Звезда Лапландии и впрямь плод моей больной фантазии?

Я до сих пор не знаю, украл я камень или нет. Раскрыться перед кем-нибудь, кроме тебя, я так и не решился, и эта неясность меня больше всего удручает. Я ведь знал, что участок принадлежит другому. Я потерял огромные деньги, обеспечившие бы мне тихую старость, и это, конечно, страшно досадно. Но такое можно пережить. А вот если ты украл, значит, ты вор. Все эти годы меня гложет совесть. — Микко умолкает. Где-то рядом поет золотистая ржанка, кричит зимняк. В вереске шуршит лемминг. — Но, — продолжает он немного погодя, — у меня тоже, быть может, кто-то украл этот корунд. Ведь не исключено, что кто-нибудь меня в тот день подкараулил.

Мы ходим по плато из конца в конец и просто так, на авось, ищем. Заметив какой-нибудь вросший в землю камень, не слишком большой и не слишком мелкий, мы тотчас же бросаемся к нему, но почти везде земля уже разрыта. А кое-где можно заметить темные полоски — это небольшие тропки, которые за долгие годы протоптал Микко.

Постепенно мы уклоняемся влево и подходим к небольшому болоту. Сквозь редкий березняк виднеются кучи гравия и маленький домик старателя. Но Микко не желает даже смотреть в ту сторону, и мы снова взбираемся вверх.

Часть горы, что лежит западнее болота, Микко совсем не интересует. Он твердо убежден, что корунда там нет, хотя в момент находки он был страшно возбужден и вряд ли соображал, куда идет. Но говорить с ним об этом бесполезно.

Иногда мы отклонялись к востоку, и тогда перед нами открывалась глубокая и узкая долина между Екелепяя и низкой горой Каскоайви. Долина называется Екелеэйтси, или Золотое ущелье. Там тоже работают старатели, и Микко испуганно поворачивает назад, на плато.

Под вечер я нахожу ряд камней, которые привлекают мое внимание. Земля вокруг них разрыта, быть может, ее перекапывали каждый год на протяжении долгих двадцати лет. На одном из камней, если вглядеться внимательно, можно заметить слегка выступающий гребень.

Я смотрю вверх, чтобы окликнуть Микко и показать ему этот гребень, но его нигде нет.

Достав бинокль, я осматриваю местность. Вдали на равнине я замечаю Микко. Лишь голова его ясно видна на фоне неба. Он идет по небольшой ложбинке к северному склону Екелепяя, постепенно превращаясь в маленькую точку. И без бинокля уже не разобрать, человек это или животное.

Через полчаса он исчезает, а я присаживаюсь на камень, чтобы слегка перекусить.

Все вокруг стало вдруг зловеще пустынным и голым. По-прежнему поет золотистая ржанка, где-то причитает канюк. Но теперь еда кажется невкусной, на душе становится как-то неприятно.

Я собираю вещи и бреду туда, откуда пришел, вниз к Миесийоки и далее к Моргам.

Чуть ниже по склону, как раз в том месте, где встречаются первые горные березки, я натыкаюсь на плоский камень, примерно на фут выступающий над землей. На камне высечен рисунок, такой же, как те, что я видел на песке у Патсойоки недели две тому назад, — та самая странная фигура, какую чертил Микко, когда мы пили кофе, а крупная форель резвилась в реке. Определив направление самой длинной черточки на рисунке, я обнаруживаю, что она указывает вниз, в сторону наиболее перекопанной части Миесийоки.

Фигурка на камне старая, и мелкий лишайник уже начал покрывать отдельные насечки. И все же хорошо видно, что кто-то расчищал рисунок совсем недавно, может быть, даже вчера. При ярком солнечном свете насечки отливают белизной...

Прошло еще две недели. Болота, покрытые красноватой морошкой, уже побледнели и теперь, сплошь усеянные спелой ягодой, приобрели светловато-желтую окраску. После форели, поджаренной на углях костра, сочные ягоды буквально таяли во рту, придавая бодрости и сил. Это были чудесные дни — яркое и еще теплое солнце, гулкие раскаты грома, черные тучи комаров и свежие утренние зори, глубокая тишина и всплески гуляющей форели.

Я по-настоящему влюбился в болотистый ландшафт вокруг богатых рыбой Тайменских озер, расположенных на водоразделе Оунасйоки, Китиненйоки и Ивалойоки. Конечно, пробираться сквозь кустарник и болота здесь было нелегко, а комары и слепни кусали, как нигде. Зато рыба водилась в каждом ручейке, в любой самой мелкой лужице, а в озерах она была отменно крупной. Когда особенно докучали комары, я подбрасывал в костер немного сыроватого ягеля; от костра валил густой дым, а я, свернувшись калачиком, засыпал на часок-другой.

Так проходил день за днем. Журавли, гоголи и морские чернети вскоре привыкли к моим ежедневным странствиям среди озер на болотах. Но гуменник и детеныши этой птицы оставались подозрительны и пугливы, не допуская меня даже на дистанцию фотографического «выстрела».

Медведь тоже не желал появляться, хотя я каждый день находил на болоте его следы, а однажды был от него так близок, что даже видел, как медленно поднималась примятая трава там, где только что прошел косолапый. Он обладал поразительной способностью нырнуть куда-нибудь в кустарник и исчезнуть бесследно. А сам стоял где-то рядом и потихоньку за мной наблюдал.