Журнал «Всякая всячина» - Всякая всячина 2015 №02

Большая часть нации, других национальных меньшинств впервые обрела независимость в 1918 году, и эта независимость, как ничто другое, была в контексте европейской истории. Только после гибели монархии в России и в Германии мы могли стать свободными. Мы хотели быть европейскими во всем. Мы хотели быть европейскими в политической демократии, и мы заимствовали принципы французской конституции 1875 года.

Землянка в Лудзенском районе 1926. Фото Матисса Плука из собр. ЛНГМ

Мы хотели иметь либеральную демократию, и поэтому мы строили капиталистическое общество. Мы заявили, что Латвия будет национально терпима. Лозунг был: “Латвия для жителей Латвии”, но не “Латвия для латышей”. Мы провозгласили, что новая Латвия будет страной, где будет царствовать закон. Это было торжество доброй утопии. Торжество либерализма. Но, заимствуя принципы либеральной французской демократии, мы не могли заимствовать то, что является сутью демократии (особенно французского типа), — того, чего у нас не было. У нас не было Марианны не только в виде статуэтки, у нас не было Марианны в виде социальной структуры — демократической, либеральной буржуазии, среднего республиканского класса — он был слаб. Более 60 % жителей в 20–30-е годы все еще жили в деревне. И опять возвращаюсь к сэру Исайе Берлину, который писал: “Крестьянское общество готово принять любую политическую систему, но не либерализм”. У нас не было традиций, нравов, и Марианны не было в каждом нашем сердце. Либеральная демократия погибла в Литве и в Польше в 1926 году, в Эстонии и Латвии — в 1934 году. И выжила только в одной стране — в Чехословакии, где крестьяне составляли менее 50 % жителей.

С 1934 года в Латвии в контексте Европы воцарился авторитарный режим Ульманиса, режим с претензией на фашизм, но в реальности не динамичный, не современный, не тоталитарный режим, а власть коррумпированной клики, авторитарный провинциальный режим. Но даже с 1934 по 1940 год, когда либерализм был почти уничтожен, Латвия была спокойной, провинциальной, цивилизованной страной. Ни одной смертной казни не было во время этого режима. Это была страна с красотой естественной жизни всех национальных меньшинств [2] Это не совсем так, после переворота Ульманиса национальные меньшинства многое потеряли, стоит вспомнить свидетельство Елпидифора Тихоницкого. См. «ВВ» № 2 за 2014 год. . В Латгаллии на расстоянии пятидесяти верст вы могли встретить еврейское поселение, деревню староверов, бывшие польские имения, как будто заснувшие. У нас был один из самых низких уровней преступности в Европе. Мы начали производить современный фотоаппарат Минокс, построили шесть истребителей, у нас была современная индустрия. Никогда Латвия не была столь красива, столь более или менее гармонична с собою.

Кремлевский гарнизон, латышские красные стрелки

1937 год. В день праздника молодежи мазпулки приветствуют Карлиса Ульманиса.

Меньшинства были меньшинствами — от слова “меньшинство”, это не были искусственно пришедшие колонизаторы. И эта Латвия, несмотря на то, что она была авторитарна, пережила бы этот режим так, как пережили его Испания, Португалия, Италия — те страны, которые сегодня являются достойными и уважаемыми членами Евросоюза и НАТО.

Но геополитика, территория были нашей судьбой. И вопрос безопасности мы так и не решили. Редко когда Европа знала столь неблагоприятное соотношение сил между державами status quo и ревизионистскими державами. Две из четырех держав Европы — Англия и Франция — были державами status quo, утомленные, Франция — даже декадентская. Ни одна из них не имела стратегических интересов в Прибалтике. Две другие, потенциально наиболее сильные, — Германия и Россия — были ревизионистские, ждавшие своего часа.

Рижский мир 1921 года, мир между Россией и Польшей, разбил, с одной стороны, стремление России ко всемирной революции, создал геополитическую карту Восточной Европы, дал нам независимость на двадцать лет, но он создал из России ревизионистскую державу.

Очевидно, что бы ни делали балтийские страны, какова ни была бы их внешняя и внутренняя политика, выжить в условиях, когда две ревизионистские державы, два тоталитарных режима объединили усилия в 1939 году в пакте Молотова — Риббентропа, было практически невозможно. Пакт открыл двери ко Второй мировой войне, к четвертому разделу Польши, к оккупации балтийских стран в июне 1940 года и к первому культурному обеднению Латвии. 60 тысяч прибалтийских немцев вынуждены были оставить свою родину, в которой они жили семь веков. В нашем сердце не всегда была любовь к ним, но они принесли нам грамоту, каменное строительство, они нам принесли первый европейский союз — Ганзейский союз. Они были вынуждены покинуть Латвию после пакта Молотова — Риббентропа, и мы обеднели. Это был наш первый культурный Холокост.

Подписание германо-эстонского и германо-латвийского договоров о ненападении 7 июня 1939 года. В центре И. фон Риббентроп, слева В. Мунтерс

23 августа 1939 года подписан договор между СССР и Германией, пакт Молотова — Риббентропа с секретными протоколами

Нарком иностранных дел Вячеслав Молотовподписывает Договор о дружбе и взаимопомощи между СССР и Латвийской республикой и конфиденциальный протокол к нему. 5 октября 1939 г.

Два момента до сих пор смущают нас в Латвии. Первое — нежелание так называемой официальной России признать факт оккупации стран Балтии в 1940 году [3] Вряд ли Сталин лгал Димитрову, когда говорил: «Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи (Эстония, Латвия, Литва) нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран, но для этого надо выдержать — строго соблюдать их внутренний режим и самостоятельность. Мы не будем добиваться их советизации». Если бы удалось это выдержать, при нападении Германии латвийская армия сражалась бы бок о бок с красной армией, защищая свою страну. Но слишком много крикунов, воодушевленных приходом красноармейцев, оказалось в Риге, с лозунгами о присоединении к СССР. И поспособствовали этому и годы диктатуры Ульманиса, раскол нации лишь увеличился. . И второй момент — внутренний — трусливость балтийских диктаторов, не способных в 1940 году даже на политический, слабый дипломатический протест против оккупации, не говоря о военном сопротивлении.