Александр Сытин - Желтый Мрак

Подшучивали друг над другом, рвали из рук в руки единственный на всю школу осколок мутного зеркала и беззлобно, весело потешались сами над собой.

И было им тепло под теплым июльским солнцем, и было им радостно в просторах радостных полей, потому что все сорок восемь были дружной семьей, спаянной единой целью и одним стремлением.

Как и во всей большой группе людей, так и тут были группы, сблизившиеся теснее, другие были друзья, никогда не разлучавшиеся друг с другом. Особенно крепко тянулись друг к другу двое.

Одного звали Тарас Остапенко, и был он синеглазый, черноволосый, влюбленный в степи своей родины, украинец. Другого звали Степан Демин, и в его глазах лежала глубокая ночь сибирской тайги, и никто не знал, как попал он на юг.

Почему они сошлись друг с другом, не могли бы об'яснить и они сами. С первого же дня прибытия в школу потянуло их друг к другу, и в отдых ли, и в часы ли учебы были они рядом неразлучные и странно непохожие.

Было у них одно общее, и это общее проглядывало сквозь глубину их таких различных глаз.

В светлой голубизне одних и в карем мраке других одинаково лежало что-то, от чего с невольным уважением смотрели на них остальные. Видно было, что оба они прошли через большие пути человеческих страданий и заглянули в пропасть страшного.

Ни тот, ни другой никогда не рассказывали о себе — даже друг другу не поверяли они пережитого. Остапенко знал о Демине так же мало, как Демин о нем.

Иногда в часы отдыха, когда собирались ребята в круг и в долгих разговорах коротали теплые летние вечера, казалось, что ни тот, так другой, увлеченный общей беседой, откроет пути жизни своей и страшными былями поделится с товарищами по учебе. Но никогда не было так. Едва только смолкали все и переводили глаза на двух неразлучных, как в шутку называли их — и едва только чувствовали они, что ждут от них рассказа, так сейчас же или Остапенко, или Демин поднимался, встряхивал головой и бросал:

— А, ну, песню, ребята.

И лилась песня то тихая, как травы под легким ветром, то буйная, как листва деревьев в бурные дни.

А рассказов от них никто никогда не слыхал, и в то время, как жизнь каждого из остальных, как на ладони, была перед всеми, о жизни Остапенко и Демина никто ничего не знал, и сами они друг о друге не знали.

Три дня уже стояла дивизия в городе. Для партийной школы отвели пригородный район, и заняла она целую улицу, став свободно, — по одному в хате — не больше. Первые дни выдались дождливые, серые и прошли бестолково в поисках помещения под занятия, в приведении его в порядок, в приспособлении к новым людям, новым местам.

На четвертый день солнце глянуло с утра и за несколько часов высушило всю грязь на дорогах. Старшина школы решил, что не дурно было бы выехать на строевые — начальник школы согласился с ним.

Они вдвоем отправились на разведку и около моста, соединявший город с пригородом, лежавшим за рекой, нашли большое квадратное поле, достаточно просторное для целой дивизии и удобное для всяких учений.

На учение выехали в двенадцать часов и до часу крутились, меняя строй, к великому удовольствию жителей, собравшихся поглазеть на живописную картину.

В час раздалось ленивое «слезай» и, пустив коней на хорошую густую траву, бойцы, по всегдашней привычке, развалились на земле в тесный, быстро отметившийся облаком махорочного дыма круг.

Случилось так, что конь одного из бойцов, обрадовавшись зеленой траве и горячим лучам солнца, вздумал устроить небольшую прогулку, боец, сочно выругавшись, побежал за ним.

Вернулся он верхом, раскрасневшийся от жары, обливающийся потом, и сообщил, что нашел могилу Остапенко.

Тарас побледнел, закусил губу и спросил где?

Боец показал в сторону моста и все решили отправиться взглянуть в чем дело.

Кто верхом, кто ведя коня на поводу, кто просто идя рядом с послушной, как щенок, лошадью, бойцы по диагонали перешли зеленый квадрат и увидели в вершине угла, образованного поворотом реки, небольшой холм, на котором стоял простой белый камень, увенчанный сделанной из фанеры пятиконечной звездой.

Все сорок восемь сгрудились вокруг памятника, и старшина громко прочитал выбитую на камне надпись:

«Здесь покоятся товарищи, павшие за свободу от руки бандитов: Семен Бондаренко, Петр Полещук, Иван Прядько, Тарас Остапенко и еще один неизвестный».

— А и в самом деле, Остапенко! Могила-то словно твоя!

Староста усмехнулся, но смех погас на его лице, когда он увидел застывшие глаза и сдвинутые брови Остапенко.

— Да что, Остапенко? — спросил он — нешто?..

Остапенко, не говоря ни слова, подошел к памятнику, вынул из кармана перочинный ножик, раскрыл его и, став на колени, принялся зацарапывать свое имя. Никто не пробовал удержать его, и все, сгрудившись вокруг, ждали, когда он кончит. И только, когда встал он, отряхая приставшую к коленам землю, кто-то поинтересовался:

— Зачем это ты?

— Потому что ошибка — жив я!

— Да может это не ты. Мало ли Тарасов Остапенок?

— Нет, я — сказал Остапенко. — Это моя могила.

Тогда сели все бойцы вкруг, и сел Остапенко, прислонившись к памятнику спиной.

И сказал староста:

— Ну послушаем мы.

И сказал Остапенко:

— Слушайте.

И то, что написано дальше, — это рассказал Остапенко Тараса над его собственной могилой.

«Простите, бойцы — сказал Тарас, — простите, бойцы, что никогда не открывался я перед вами. А между прочим знаю я, что по товариществу будто и нехорошо так. Но знаете вы, бойцы, на что уж ближе Демина никого мне не было, а все-таки и его знаний обо мне никаких нет. Сколько часто мы с ним в одной хате стояли и сколько ночей, когда сон от глаз бежал, разговоры у нас были разные, а только об этом ничего. А оттого это, бойцы, что не все расскажешь и не все просто на слова идет. А такое есть, что надобно случай совсем особый, в роде как сегодня. И сегодня я расскажу вам, бойцы, все.

«Правда, бойцы, что это моя могила, только неправда, что я в ней лежу. Сами вы видите, что сижу я между вами и никак не могу лежать в могиле. А было все это, бойцы, вот как.

«В то время армия наша, славного товарища Буденного, билась на фронте против панов проклятых, а в тылу нашей армии ходили бандиты всякие и творили, что им хотелось, по селам украинским. А я в то время кузнецом был в этом самом городе, и где была моя кузня, там сейчас одно место гладкое и даже углей от бревен сгоревших не осталось. Ветер развеял остатки кузни моей.

«В пригороде, где стояла моя кузня, жила беднота одна бесштанная и перекатная, как говорится, голь. И как пришла власть советская, так никто не захотел на себя должности взять, потому, говорили, что быть советской власти недолго. И как никто не хотел, то сказал я, что согласен, и сказал потому, что советскую власть своей почитал и пользу от нее для всей бедноты чувствовал. И был я в ревкоме от нашего пригорода и хотя партийным не был, но считали меня все равно, как коммуниста.