Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 05

И теперь вошел в азарт: забросил не только литературу, но и журналистику, за что мог получить крепкий нагоняй из редакции. Затемно (часа в три) я уже был у каюка, где меня ждал почтовик, зараженный рыбалкой не меньше моего и считавший себя в каком-то смысле причастным к корреспондентской работе. Кроме доставки газет и писем он информировал меня обо всех интересных событиях в районе… Садились в плоскодонку и отплывали по течению к Базкам. Здесь, в излучине реки, почтовик высаживал меня на берег, а сам отгребал посудину на стрежень и бросал якорь.

Сколько забот появилось, Бог ты мой! Добыть для лески крепкую и не очень толстую жилку, чтобы не отпугнуть хитрого горбыля. А лесок набиралось до десятка — на сеньгу (жилка потоньше), на сома (потолще), на судака — удилище и т. д. Без сачка и не забрасывай удочку: рыба крупная, не всякая леска выдержит, если попытаться выкинуть добычу на берег.

Без приманки тоже не рыбалка. Лучше всего годился на это жмых, замешенный на мякоти ржаного хлеба и глины. С вечера лепились увесистые, в два кулака, ядра, которые забрасывались в воду поближе того места, где веером ложились донки. Некоторые рыбаки подвязывали жмых и к грузилу.

И случалось разное. С крутого левого берега (в районе Вешенской, вопреки законам природы, правый — отлогий), на излучине с водоворотами и отмелями я неожиданно выхватил из воронки сразу две рыбины. Это была сеньга. Тут же, сняв улов с крючков, снова забросил леску в завихрявшуюся у берега воду и снова вытащил пару. За какой-нибудь час сачок заполнился доверху. Осталось загадкой, чем воронка привлекла сеньгу.

На половине дороги от Вешек к Базкам, уже на правом отлогом берегу, подцепил удилищем килограммовую стерлядь, самую ценную у казаков рыбу. На крючок она никогда не шла, обычно на нее ставили треугольные сети на песчаных перекатах. Промышлял здесь частенько и Шолохов. Кроме того, был у него огромный бредень, чуть ли не на пол-Дона. Кое-когда им пользовалось районное начальство. Ночью, подальше от посторонних глаз, секретарь Сетраков, председатель райисполкома Пузиков и еще несколько подручных, в том числе и я, забрасывали бредень в Прорву. Выволакивали на берег полный кошель рыбы чуть ли не всех обитавших в реке пород.

Щук казаки не ели (глотают лягушек и ужей), как, впрочем, и раков (питаются падалью). Попавших в бредень щук предложили «москалю». Я не отказался. Мама, приехавшая ко мне погостить (потянуло в Вешенскую, вспомнила молодое житье-бытье в соседях с Шолоховым), нафаршировала рыбу, как это искусно делают южанки, и получилось блюдо — пальчики оближешь!

Вверх по течению реки на правом берегу я облюбовал местечко (подальше от станицы: на взгорье белели лишь крайние курени) и частенько сюда наведывался. Рыбачил в одиночестве. Леску из витых капроновых нитей с наживленной ракушкой я закидывал на сома. Но сом не брался, а вытащил судака едва ли не во весь свой рост, чем привлек внимание пассажиров проходившего мимо дизель-электрохода. Они дружно захлопали в ладоши, приветствуя удачливого рыбака.

А неизвестный водяной неожиданно, без клева, рванул леску и утащил удилище. В этот раз я рыбачил с лодки и, как ни колесил по реке, надеясь, что бамбуковое удилище всплывет, — безрезультатно. Вот уж, право, «как в воду кануло».

По вечерам, устав писать за столом, я выходил прогуляться по берегу реки. Стояла поздняя осень. Погода была пасмурная, похоже, вот-вот пойдет снег. На Дону пусто: ни парохода, ни лодки, дебаркадер увели в затон. От зеленоватой воды веяло холодом. Верховой ветер нагонял волны. Они шумно плескались о ледяные окраинцы берега. Оголились пойменные леса, лишь кое-где на молодых деревьях еще трепетали желтые листья. В распутицу или снежные заносы редко сюда пробьется машина.

А вот уже и морозы, и пурга. Выйду на крыльцо: свистит ветер, метет снег, глухо и темно, хоть глаз выколи, и попритчится, что я не в соседстве с Шолоховым, а в тундре за Полярным кругом.

Зимняя глухомань настраивала на философские размышления, на осмысление жизни и своего пребывания в ней. Я как бы оглядывался вокруг, пытаясь понять, что за люди окружали Шолохова. Такие впечатляющие в «Тихом Доне» и первой книге «Поднятой целины», вешенские казаки выглядели буднично, прозаично. За два года, прожитые здесь, я встретил разве только… «Лушку». Я недоумевал: где Шолохов подсмотрел своих героев?

Все же мне повезло. Я познакомился с необычным человеком, редактором Казанской районной газеты Поповым. Этот район входил в собкоровский куст, и я часто навещал нового знакомого. В разъездах иной раз выручал шолоховский ГАЗ-67.

— В наше время всеобщей специализации мы меньше знаем о себе, чем о своей профессии, — говорил Попов, прохаживаясь по кабинету, одетый в тройку, в полуботинках, при галстуке, совсем не по-станичному. Он холил бородку и усы, напоминая интеллигента чеховской поры, и хоть был старше меня всего лет на пять-восемь, но казался стариком, умудренным жизненным опытом. Он на многое открыл мне глаза. — Мы редко спрашиваем себя: «Кто мы? Кто наши предки? Что за край, где мы живем?» Еще реже читаем Соловьева, Ключевского, прекрасную многотомную историю СССР и тем, по сути дела, обкрадываем себя. Ведь Соловьев, Ключевский и другие наши великие историки дают в своих произведениях широкую панораму не только исторических событий, но и быта народа, его этнографии и языка. Книги Ключевского захватывают, увлекают, как роман.

Беседы наши переходил и в горячие споры, обращались то к энциклопедии, то к Толковому словарю Даля. К своему стыду, лишь на тридцать третьем году жизни я по-настоящему разобрался, что за народ русские, к которым сам принадлежал. На простой вопрос Попова о происхождении слова «русский» или «росс», как говорили в старину, я ответил невнятно и едва не причислил русских к монголам.

Еще более скудными сведениями я располагал о казаках, кубанских и донских, среди которых прожил большую часть жизни. По школьным учебникам, донские казаки — это беглые от крепостного права крестьяне. На самом деле славянские племена населяли восточные берега Черного, Азовского морей и бассейн Дона задолго до крепостного права. Уже в начале нашей эры в разных свидетельствах упоминаются славяне-анты и славяне-русы, заселявшие Северный Кавказ.

На Нижней Волге, по Хопру, Бузулуку и Медведице донских казаков зовут «чига», вкладывая в слово насмешливый оттенок, как обычно в кличку. Но еще древние греческие и римские историки и географы с I по XII века упоминают народ «чига» в приазовских и донских землях. Не предки ли это нынешних казаков?

Меня заинтересовало и другое слово — «чепига», деревянный остов плуга. Ведь «верховые» казаки искони занимались земледелием, а «низовые» до Петра Великого — охотой да разбоями, не пахали, не сеяли. «Верховых» они дразнили «чигою», а те в свою очередь низовых — черкесским словом «тумою», что значит «приблудный», «нечистокровный». Может быть, «чепига» преобразовалась в «чигу»? На этот вопрос вернее всего ответила бы этимология.