Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07

Вы же, Илья Сергеевич, лукавите, когда пишете, что «мне безразлично и абсолютно неинтересно мнение покойного литературного критика В. Кожинова о моих работах». С чего бы тогда Вам столько лет держать в памяти его слова из какой-то польской газетёнки о том, что иные Ваши работы исполнены в жанре «китча»? Да и ничего обидного в этом нет. Вадим Валерианович неглупые мысли не раз высказывал о Вашем творчестве. Ну, например, помните: «Картины Ильи по-своему хороши, и вот если бы их размножить и вывесить, как плакаты на железнодорожных станциях, эффект был бы великолепен!».

Зря Вы пишете, что «у меня даже не было никогда его телефона и я не стремился к общению с ним, не считая его для себя авторитетом в литературоведении и тем паче в живописи, а также в истории». Да были у Вас всегда все наши телефоны: и мои, и Кожинова. Не такой Вы человек, чтобы не иметь их. А если «не считали авторитетом», зачем тогда (позвонив по телефону) приглашали его читать лекции в Суриковском институте? Зачем, когда технари из города Королева уговорили Вадима в 1989 году баллотироваться в народные депутаты СССР (а не «в какие-то городские или районные», как язвительно пишете Вы), подписали предвыборную листовку, гласящую о том, что Кожинов «выдающийся деятель нашей культуры», «честный человек», борец за «свободу церкви» и «свободу совести» и т. д. Вот кем был он для Вас в те времена, а теперь стал «цензором-комиссаром» и «яростным норманистом»…

Что же касается Вас, Илья Сергеевич, то не гневите судьбу, говоря, что я «унижаю» Вас. В течение всего девяносто шестого года «Наш современник» в девяти номерах печатал книгу «Россия распятая». Вы как литератор состоялись, без всякого преувеличения, на страницах «Нашего современника».

Этой весной по настоятельной Вашей просьбе я пошёл на то, чтобы мой заместитель Г. М. Гусев на три месяца оставил работу в журнале и поступил в полное Ваше распоряжение для редакторской работы над очередным томом «России распятой». (Так что и Вы в нас нуждались.) Ну разве все это не есть свидетельство того, что и журнал, и его главный редактор ценили Ваше многогранное творчество?

А какие слова мы нашли, анонсируя в злополучном июльском номере Ваши будущие главы, подготовленные Гусевым к печати: «великий художник», «патриот-подвижник», «мыслитель», «историк», «страстный публицист». Ну разве без ощущения масштаба человека, глядящего с обложки журнала в будущее, возможно было напечатать такое?

А тот английский галстук (за 50 долларов), который Вы мне подарили во время работы над «Россией распятой», я уже четыре года не перевязываю, памятуя о том, что к узлу прикасались Ваши гениальные руки.

Скажу то, чего до сих пор никому не говорил. Вы даже не знаете, что в начале 90-х годов, когда в редколлегию журнала вошёл Владимир Солоухин, он сразу же предложил мне опубликовать повесть «Последняя ступень», в которой главный герой — талантливый фотохудожник, «мыслитель» и «историк» — является в то же время человеком, тайно связанным с КГБ, чуть ли не провокатором.

Когда из разговора с Солоухиным, да и из самой повести мне стало ясно, что прототипом этого обаятельного героя является знаменитый русский художник, ужас объял меня.

— Я не верю! — закричал я Солоухину. — И никогда не буду этого печатать! Возьмите рукопись назад и, умоляю, никогда не публикуйте её!

К сожалению, Солоухин не послушался меня, и рукопись в несколько смягчённом варианте всё-таки стала книгой.

Прочитали Вы, Илья Сергеевич, мои воспоминания о Кожинове, и я сразу стал для Вас «посредственным поэтом». Пришёл я домой расстроенный, «посредственный», достал Ваш альбом, некогда подаренный мне, открыл — а на титульной странице слова, греющие душу: «Дорогому Стасу Куняеву, прекрасному поэту, с давней дружбой, с уважением и благодарностью за всё доброе! Твой И. Глазунов. Надо держаться! 1989 год, декабрь».

Читаю, чуть ли не плачу и думаю: авось, и Илюша оттает.

Ну нельзя так круто менять мнения, Илья Сергеевич! Мы же люди публичные…

А наша с Вами распря не политическая, не идеологическая и, что чистая правда, не национальная. Просто Вам, Илья Сергеевич, всегда были нужны не соратники и товарищи, а исполнители Вашей воли и верные слуги. Каких всегда было много вокруг Вас. Но в этом кругу не могло быть ни Вадима Кожинова, ни меня…

Но самое скверное в этой истории то, что Вы не столько на меня негодуете, сколько пытаетесь принизить литературное и историческое значение Вадима Валериановича. «Широко известный в узких кругах». А известно ли Глазунову, что в мае этого года в Армавирском пединституте состоялся съезд филологов и историков многих провинциальных институтов и университетов России, и за несколько дней буквально участники съезда, посвященного Кожинову, собрали и издали два тома воспоминаний о нём и размышлений о его значении для русской культуры? Так что у Вадима тоже была своя академия, может быть, не менее значительная, чем Ваша Академия художеств.

А если совсем серьёзно, то меня меньше всего сейчас волнуют всякого рода картины нашей прошедшей жизни, надписи на книгах, небольшие творческие победы. Мы на данном историческом отрезке (верю, что не навсегда!) проиграли русское дело. И рядом с этой трагедией наши достижения в жизни вроде росписи Кремлевского дворца, право, кажутся такими частностями. Полного признания, как и полного счастья, не бывает. Особенно в России. А потому — что нам остается? Разве что быть независимыми от кого бы то ни было и со спокойствием и бесстрашием поведать потомкам, на каком фоне происходила эта самая русская трагедия. Что я стараюсь делать в меру своих сил. Хотелось бы следовать есенинскому завету:

А таинственная солоухинская рукопись о фотохудожнике заканчивалась так: автор, проезжая на машине по Лубянской площади, с ужасом и отвращением случайно видит, как его кумир Кирюша («Илюша»), «ленинградец, петербуржец, с какими-то древними дворянскими предками, чуть ли не потомок Брюллова», воровато оглянувшись по сторонам, входит в подъезд знаменитой на весь мир цитадели — Комитета государственной безопасности.

В книге «Последняя ступень», опубликованной Солоухиным в 1995 году, финал несколько смягчён: монах Троице-Сергиевой лавры отец Алексей в доверительной беседе с писателем открывает ему глаза на их общего приятеля фотохудожника Кирюшу:

«Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружён чекистами и провокаторами… Я не хочу сказать (а это пришлось бы доказывать), что он сам… этого, может быть, и нет… Но он „под колпаком“, и, следовательно, каждый, кто оказывается рядом с ним…».